БАЛЛАДА О МОРОЖЕНОМ

На улице Шартажской было дело.
Я был тогда бедовым огольцом,
кастета не имел, но был я смелый,
с открытым, ненапуганным лицом.
Потом, когда я стал большой и гордый,
я был уже запуган, как и ты,
в такие замечательные годы
сексоты людям делали кранты.
Ну, в общем, как-то раз мы шли на дело,
которое нам снилось уж давно,
и мама расколоть меня хотела,
но я сказал ей, что пошел в кино.
Тогда крутили за полночь киношку,
где два бойца дружили на войне,
а мы другую выбрали дорожку,
печальную и скользкую вполне.

Где ты, где ты, где ты, где ты, улица моя?
Это, это, это, это дальние края,
давние приметы, былые времена,
разбрелась по свету старая шпана.

Мы шли по теплым улицам Свердловска,
и были наши совести чисты,
а из бараков драки отголоски
неслись через акации кусты.
Нам попадались бывшие солдаты,
кто с барышней, кто с новым костылем,
мы были пред ними виноваты,
но только мы тогда не знали, в чем.
И шла дорога наша до столовки,
которая была почти кафе,
а там уже стоял фиксатый Вовка,
затерянный в отцовских галифе.
Он нам сказал, что сторож дядя Толя
с бидона браги давит храпака,
и мы теперь, как нас не учат в школе,
войти в таверну можем с чердака.

Где ты, где ты, где ты, где ты, улица моя?
Это, это, это, это дальние края,
мода ли, привычка - чинарик в рукаве,
кепочка-москвичка, клеши по траве.

Вошли мы в нищету столовских складов,
как Кадочников, то есть, Кузнецов,
входил в берлогу к гитлеровским гадам
с красивым добросовестным лицом,
а там стоял зеленый холодильник,
как наша правда - прочный и большой,
и Колька Кучкильдин, достав напильник,
открыл его не быстро, но с душой.
Мороженого было там на роту,
а может, на дивизию, и вот
наелись мы и стало неохота,
поскольку к пище не привык живот.
Потом мы повернули к отступленью,
и закурив на теплом чердаке,
нечаянно заснули в наслажденьи,
измазанные в сладком молоке.

Где ты, где ты, где ты, где ты, улица моя?
Это, это, это, это дальние края,
слова удалого терпкий перебор,
мусор, да полова траченный фолклор.

А утром участковый дядя Вася,
кряхтя и чертыхаясь, к нам залез,
с тех пор я понял истину, что счастье -
наказанный глубокий интерес.
И мы слегли и нас зауважали,
а Колька был с простудой не знаком,
поскольку жил всегда в сыром подвале,
в воде произрастая босиком.
Но воспаленье легких не проказа,
глотал я стрептоцид и аспирин,
и кальцекс (горький был, зараза,
хотя и проходил под сахарин).
Я эти годы позабыть не в силах,
и шумный наш огромный старый двор.
Снесли наш дом, так много посносили,
но это брат, особый разговор.

Где ты, где ты, где ты, где ты, улица моя?
Это, это, это, это дальние края,
рваные карманы, мелкая плотва,
пацаны-жиганы, робя, да братва.