Когда шагал ты на восток
в жаре крутой под Ровно,
и кровью хлюпал твой сапог,
и жажда горло жгла,
убитых немцев рисовал
я много и подробно
и двадцать танков подбивал
из одного ствола.
Когда, совсем закоченев
в заснеженном окопе,
ты с неба свет ракеты ждал
и грел свой автомат,
я спал в кромешной темноте
далеко от Европы
и сбоку телом малым грел
замаянную мать.
Когда ты мессер прижал
к земле чужой, горелой,
за Родину и за.., и за...
зашелся пулемет,
летел на санках я в сугроб
с горы заледенелой
и, повернувшись к небесам,
смотрел, как снег идет.
Когда тяжелым сапогом
в концлагере под Прагой
тебя пытались научить
по-песьи подвывать,
я от какой-то ерунды
так безутешно плакал,
что не на шутку рассердил
встревоженную мать.
Когда контузило тебя
у кеслина в сраженьи
и красной тьмой заволокло
и кирху и сады,
я на ногах не устоял
от головокруженья,
но хлеба не было в избе,
и дали мне воды.
В моем детдоме дети все
в ночной тиши заснули,
а я не мог - я в этот миг
беседовал с тобой.
Когда герр обер-лейтенант
послал в пространство пулю,
которой грудь твоя была
подставлена судьбой.
А. Дольский
