Впервые я узнал об Александре Дольском в бурные перестроечные годы, когда авторская песня переживала свой очередной и, надо полагать, последний всплеск популярности. Из всех окон тогда звучали Окуджава и Розенбаум, туристы и искатели приключений самозабвенно распевали Визбора и Городницкого. А я терпеть не мог туристских костров и вымученного комсомольского братства, и Дольский мне понравился как-то больше. Он вошел в мою жизнь легкой пушкинской походкой, в небрежно накинутом белогвардейском кителе (из его песни "Господа офицеры") и заговорил со мной на каком-то полузабытом русском языке, на котором до него умели говорить разве что Пушкин и Тютчев. С тех прошло немало лет. Исторический пейзаж здорово переменился: рухнули империи и репутации, ушли в забвение прежние кумиры. Однажды я вспомнил о Дольском и оглянулся: а где же он сейчас - в нашей заново перепаханной стране? Каково ему, сказавшему "прощай" XX веку, еще когда я учился в школе, в веке XXI? Почему его голос почти не слышен? Я позвонил Александру Александровичу, и мы встретились.
"В советское время тоже было так"
- Александр Александрович, в искусстве и в жизни вы всегда стояли как бы особняком. Вас не тяготит ваша обособленность?
- Обособленность чревата тем, что люди знают только пять процентов моего творчества. На одном из последних фестивалей я спел блюзовую песню, и ее расхвалили как выдающуюся, замечательную. А у меня много таких песен, но они никому не известны. Однако это меня не огорчает - я привык к этому.Ведь в советское время тоже очень долго было так. И только с выходом пластинок какую-то часть моего творчества узнали: в основном лирику - квинтэссенцию камерного, романсового моего искусства.
- Вы упомянули, что "в советское время тоже было так". Вам кажется, что эти времена возвращаются?
- Сегодняшняя глухота кое в чем даже хуже. Раньше передовые журналисты все-таки показывали меня по телевидению. А сейчас мои выступления транслируют только в ночное время по Питеру и немного по телеканалу "Культура". Да и то - парочку маленьких фрагментов. Вот если бы у меня оставалась возможность выступать с сольными концертами по центральным каналам... У меня есть что подарить зрителю. Несмотря на то, что я уже не могу так виртуозно играть, как в 40 лет.
- Пик вашей популярности пришелся, как я помню, на перестроечные годы?
- Я могу даже обозначить даты: начиная с 1983 по 1991 год. Только в Москву я приезжал с концертами четыре раза в год. Каждый раз у меня было по 15 выступлений в крупнейших залах, на полторы-три тысячи мест. И все билеты, как правило, бывали распроданы. Такая же история повторялась в Сочи и Киеве. В Кишиневе я давал по 22 концерта за 11 дней, живьем. Это очень много дало мне в исполнительском плане. Я тогда понял, почему "битлы" состоялись: они работали по 18 часов на танцах в Гамбурге. Каторжная сценическая работа вообще очень здорово поднимает профессиональную планку.
- Как вы думаете, почему на вас в то время был такой бешеный спрос?
- Смерть Высоцкого всколыхнула людей, у них возникла огромная потребность в бардовской песне. Окуджава тогда выступал редко. В поле остался один воин - я.
- Как вы расцениваете тех, кто пришел вам на смену? Не секрет, что сегодня авторская песня тоже стала товаром. К примеру, "Песни нашего века" - удачный коммерческий проект...
- Я не против коммерческих проектов - ради Бога. Но есть и откровенная конъюнктура. Это проблема не только бардов - это проблема нашего общества, каждого из нас. Как-то по телевизору я наблюдал концерт в Кремлевском Дворце съездов. В зале сидели члены Думы, министры, работники кремлевской администрации, члены Совета Федерации. И заключительной песней прозвучал "Гоп-стоп" - тот самый, где идут слова: "Гоп-стоп, мы подошли из-за угла". И я вижу, как камера выхватывает лица высокопоставленных зрителей, и вдруг понимаю, что это - их песня, что они все "подошли из-за угла". А певец, сам того не желая, их разоблачил.
Или второй известный автор сочинил: "Не стоит прогибаться под изменчивый мир - пусть лучше он прогнется под нас..." Но это же фашистско-коммунистическая психология - психология насильников: никогда не идти на компромиссы, а только "прогибать" под себя. Вот они, наши ведущие артисты, как политики, как наши богатеи, и "прогибают" всю страну, через колено ломают ее.
- Раз уж мы заговорили о политике... Авторская песня, в силу своей удаленности от большой эстрады, всегда была диссидентской. А у вас это ее звучание усиливалось - вы один из немногих, кому удавалось сочетать чистую поэзию с гражданской лирикой...
- У меня и сейчас много гражданских стихов. Их по-прежнему можно услышать на моих концертах. Приезжая в столицу, я пою: "Москва золотоглавая звонит в колокола шикарною шалавою среди беды и зла. Среди страны униженной на горе и слезах всегда с прибытком выживет, с огнями в небесах..." Это песня не о самой Москве, а о так называемой элите - я это слово в данном случае употребляю с ударением на последний слог. К сожалению, наша настоящая высокая элита в лице отдельных своих представителей тоже начинает сотрудничать с властью. Такие, как Астафьев, не сотрудничали. Окуджава вряд ли стал бы сотрудничать. И я не сотрудничаю. Но когда меня приглашают в Кремль на вручение Государственной премии по литературе, я отказаться не могу. Вот если бы у меня была Нобелевская премия - я, возможно, сделал бы жест и отказался.
"Мы приходим в этот мир как боги"
- Как вы впервые взяли в руки гитару? С чего все началось?
- Я долго жил в провинции, в Свердловске, это очень хорошо. До определенного времени мне не доводилось общаться ни с москвичами, ни с ленинградцами: я был независим, никакого творческого влияния современников не испытывал. Никто из членов Союза писателей не учил меня писать стихи. Меня учили Пушкин, Бодлер, Ронсар, Гумилев, Лермонтов, Тютчев. Вот мои учителя.
Что до музыки... Мой первый выход на профессиональную сцену состоялся еще в третьем классе. Я пел сразу в двух операх - Бизе "Кармен" и Чайковского "Пиковая дама". Свердловская опера в те годы славилась своим театром: моя мама работала там балериной, а отец - драматическим тенором. К слову, мой отец был одним из ведущих драматических теноров страны, но пел в основном на периферии. Он бы и в Большом театре работал, если бы не его нервная организация, которая не позволила ему решиться на дебют в столичных залах, хотя его не раз туда звали.
Так вот, у Чайковского и Бизе в названных операх прописан хор мальчиков. В Свердловске хор собирали из детей артистов и работников сцены. Я, обладавший самым громким голосом, изображал командира в "Пиковой даме". Мне даже платили за это какие-то деньги: кажется, 25 рублей за выход.
И вот пришло время (лет в 10), когда мне самому захотелось музицировать. Мы с мамой жили тогда очень бедно (отец ушел от нас), в шлакоблочном доме в центре Свердловска, в комнатке площадью 11 метров. Зарплата матери в опере составляла всего тысячу рублей - этих денег едва хватало на жизнь. Из обстановки - только шкаф и две лежанки. Даже стола хорошего не было. Когда я делал уроки, то клал на колени фанеру - такая парта у меня была. А над нами обитал Ленька Щербина, у него отец тоже был артистом, но ему повезло больше: квартира у Щербин была просторная. Но, самое главное, в этой квартире частенько звучало пианино. Ленька наигрывал эстрадные вещи (потом он в цирке работал, спился, к сожалению). Я очень хотел, чтобы в нашей комнатке тоже появилось пианино, но понимал, что оно стоит слишком дорого. И тогда я стал уговаривать маму купить гитару. Мама не соглашалась - думала, это отвлечет меня от учебы. Тогда я обменял на гитару свою коллекцию малахита, которую сам насобирал. У меня и песня об этом есть: "Я отдал зеленый камень за общение с богами..."
Ужасная была гитара. Но я все равно был доволен и стал подыскивать себе учителя. В нашей школе в параллельном классе учился мальчишка, Герман Елькин, который хорошо играл на гитаре, и все об этом знали. Я к нему подошел, попросил помочь. Он даже обрадовался - настолько ему надоело в одиночку играть. У Геры отец был отставным военным летчиком, нередко выпивал, но замечательно играл на всех инструментах - саксофоне, фортепьяно, и все самоучкой... И сам Герка крутой был парень: в кирзачах ходил, на пол плевался, курил. Время было такое - все строили из себя блатных. Я-то не любил блатные привычки: не курил, не выпивал - только матерился, как все.
Гера обучил меня игре на семиструнной гитаре. А еще через год-полтора к Елькину пришли двое ребят, которые играли на шестиструнных гитарах. Это меня поразило. Мы слышали музыку Иванова-Крамского, но на какой он гитаре музицирует - не знали. А друзья Геры как стали испанскую музыку играть - я прямо заболел. Пришел домой, оборвал одну струну и начал переучиваться на шестиструнке. Я был сумасшедший, все время отдавал гитаре. Быстро сделаю уроки, сбегаю на тренировку (у меня был второй юношеский разряд по гимнастике) и сижу играю. Вместо того чтобы шляться с дворовыми мальчишками, раскрою томик Есенина или Гумилева и сочиняю песни на их стихи...
- Откуда к вам в руки попал Гумилев? Он же был под строжайшим запретом.
- Мне повезло, у меня был хороший наставник в поэзии. Однажды, играя во дворе, я заметил старичка, который нес две полные кошелки книг. Я знал, что он жил в нашем доме, но знаком не был. Было ему лет 60, но мне в мои 12 лет он казался очень пожилым: сухонький, седенький. Я к нему подбежал: "Давайте вам помогу". Он передал мне одну авоську, а дойдя до квартиры, пригласил зайти. В доме он мне налил чаю и угостил бутербродами с колбасой. В общем, мы подружились.
Звали моего нового знакомого Николай Васильевич Клементьев. Он преподавал литературу и историю живописи в Свердловском педагогическом институте. Можете себе представить, как мне повезло? И у него все книги, за которые расстреливали и сажали в тюрьму, были.
- Наверное, этот человек происходил из "бывших"? Старая гвардия?
- Да. Как до него не добрались... Николай Васильевич жил очень одиноко, родственников не было. Я ему стал как внук. С какой радостью он делился со мной знаниями! Я читал ему свои детские стихи - он был моим первым критиком. Мягкий, добрый, деликатный, интеллигентный - таких сейчас нет. В его библиотеке я впервые прочитал великую книжку профессора Голосовкера "Сказание о титанах" - догомеровский эпос, изложенный совершенно потрясающе. Эта книга очень сильно на меня повлияла. Можно сказать, что мои первые боги были древнегреческими. К Христу я пришел позднее. Поэтому мне показалась такой ясной и прозрачной поэзия Пушкина - он ведь тоже был политеистом, верил и в Христа, и в античных кумиров.
Мы настолько подружились с Клементьевым, что он даже хотел оформить на меня завещание. Но я воспротивился. Знаете наше поколение: мы все были бессребреники... Но вот от гитары, которую Николай Васильевич заказал для меня в Ленинграде у мастера Кузнецова, я не мог отказаться. Гитара тогда стоила 2100 рублей (по дореформенным ценам). Когда она пришла бандеролью в Свердловск, я в 10-м классе учился. И тогда же Клементьев подарил мне магнитофон "Днепр-10". Закончив школу, я потихонечку стал отдавать ему долг. Я уже ездил с концертами, зарабатывал в месяц по 50-100 рублей.
- Что это были за концерты?
- Я концертировал со студенческой бригадой. Сам я в то время учился в Уральском политехническом институте, но в нашей компании были выходцы и из других вузов. Мы пели, играли популярные и классические мелодии. Мне нередко приходилось исполнять джаз, чтобы растормошить публику. Из нашей среды вышло немало талантливых людей: народная артистка Наталья Гайда, народный артист СССР Валерий Барынин...
"Пропадай мое дворянство"
- Сколько лет вам было, когда вы переехали жить в Ленинград?
- Лет 35. Мои предки по материнской линии все были петербуржцами. Так что я не переехал, а вернулся.
- Я полагаю, что корни у вас не только петербургские, но и дворянские...
- Дворянские корни у меня имеются, но я не придаю этому большого значения. Дворянство очень виновато перед Россией, оно повело себя не лучшим образом в Первую мировую войну и в Гражданскую. Вместе с интеллигенцией оно несет ответственность за все, что произошло потом. Да и вообще благородство - не обязательно наследуемое качество.
Если же говорить о крови... По польской линии я происхожу из княжеского рода. По семейному преданию, двоюродная сестра Вишневецкого (дяди Марины Мнишек) была княгиня Дольская. И еще я где-то читал, что одним из прообразов мужа Татьяны Лариной был генерал с фамилией Дольский. Кроме поляков у меня в крови шведы, французы и даже индусы.
- Вернувшись в Ленинград, вы нашли кого-нибудь из родственников?
- Поразительно, но мне даже работать пришлось в том доме, где когда-то жил мой дедушка. В семидесятые годы в этом доме по-прежнему обитали мои тетка и двоюродный брат, я зашел к ним в гости и обнаружил на первом этаже лабораторию инженерно-строительного института, как раз по моей профессии. Говорю им: "Вот, собираюсь переезжать из Свердловска". Они: "Давай к нам работать". Так я впервые нашел в Питере работу. А первую жилплощадь нам с женой дали в Дмитровском переулке: шестиметровую комнату в шестикомнатной коммунальной квартире. Оттуда мы через некоторое время переехали на Дунайский проспект. Мы жили в квартире 14, а в квартире 13, как оказалось, обитала еще одна моя тетушка, но встретились мы с ней только через год. Анекдот просто. Она потом говорила: "Я слышу - за стеной на гитаре кто-то играет. Думаю: наверное, Сашка". Так и вышло.
- Как вы попали в театр к Аркадию Райкину?
- Райкин услышал где-то мои песни, и ему захотелось, чтобы я написал что-нибудь для его спектаклей. Я пришел однажды на представление, и меня потащили к Аркадию Исааковичу - знакомиться. Назначили прослушивание. Райкин усадил в зале несколько актеров, чтобы наблюдать за их реакцией. После третьей или четвертой песни он сказал: "Я не думал, что это так серьезно". И мы стали вместе работать. Но эта работа носила внештатный характер.
И вот однажды моя теща говорит: "Звонили от Райкина, просили, чтобы ты срочно перезвонил". Я звоню и уже предчувствую, что произойдет нечто судьбоносное. Райкин говорит: "Саша, у меня заболел актер, не могли бы вы выступить вместо него в спектакле?" Я, конечно, согласился.
Первый раз, когда выходил на сцену райкинского театра, волновался страшно. Но Аркадий Исаакович меня обнял перед публикой - не просто объявил, но обнял, и публика сразу ко мне расположилась. Так я отработал семь спектаклей в ДК Кирова. А потом Райкин пригласил меня на постоянную работу. Я все бросил: свою диссертацию, прежнюю жизнь. Отработал у него два года - совершенно потрясающее время. Но потом мне стало тесно: меня уже вызывали в разные города с сольными концертами. И тогда я очень осторожно (Райкина надо было готовить, он очень привязывался к людям) намекнул, что хочу уволиться. Меня отпустили. Прощаясь, Райкин сказал, что пригласил меня в театр, чтобы заложить фундамент моего будущего, чтобы мне легче было двигаться дальше. Он действительно сделал для меня очень много, благодаря ему вышла моя первая пластинка...
- Я слышал, что Райкин добился выхода пластинки, объявив, что вы никакой не бард...
- Да, это Аркадий Исаакович придумал такой ход. Тогда существовала четкая установка из ЦК КПСС бардов не издавать. Но Райкин доказал в Министерстве культуры и на фирме "Мелодия", что я не бард, а безобидный декадент, что поэзия у меня скорее упадническая, как у Северянина или Ахматовой. В конце 1970-х годов их книги уже публиковались. А музыка, по словам Райкина, у меня такая импрессионистическая, как у французов или испанцев. Это, кстати, в чем-то соответствовало правде.
"Но одиночество прекрасней"
- Барды на вас за это обиделись? За то, что, издав свою первую пластинку, вы отреклись от их движения?
- Тут все было в комплексе. Когда я жил в Свердловске, мне казалось, я один такой. Долгое время я вообще ничего не слышал о других бардах. Однажды у меня в гостях сидел мой друг, Герман Дробиз, писатель. И вдруг он мне говорит: "Знаешь, в Москве парень объявился, который тоже поет свои песни под гитару. Его зовут Окуджава". Так я впервые услышал, что у меня есть братья по разуму.
Но когда я впервые услышал Булата Шалвовича, он не произвел на меня впечатления. Моя гитарная фактура была намного сложнее. Музыка, которая меня воспитала, - это оперная, симфоническая, Чайковский, Мусоргский, де Бюсси, Верди... Наверное, поэтому искусство бардов показалось мне примитивным. И по музыке, и по стихам. Все-таки, когда в 15 лет поешь Гумилева... Зато поздние песни Окуджавы я очень люблю.
Тем не менее, встретившись с бардами на каком-то фестивале, я ужасно им всем обрадовался. Я такой человек - благорасположенный заранее. И они сначала приняли меня по-товарищески. Но тут возникла такая проблема: в совместных концертах реакция публики всегда была с перекосом в мою сторону. Не то чтобы мои песни были лучше. Но я более артистично выступал, на мне всегда был надет чистый костюм, белая рубашка, галстук, начищенные ботинки. Все-таки мои родители - артисты, и я научился у них уважать публику. На меня стали бросать косые взгляды, но я еще этого не замечал.
Теперь я понимаю, с кем я столкнулся. Это была московская советская интеллигенция. А я пришел в их среду как будто из другого мира, из дореволюционной России, а может быть, Европы. У меня, кстати, русские поэты сначала были не на первом месте. Я больше любил переводных - французов, англичан. Произошла несостыковка, в том числе и по отношению к сцене. Булат Окуджава, бесспорно, интеллигентный человек, но на сцене он мог поставить ногу на стул, а мне казалось: как же я поставлю ногу на стул, ведь потом на него кто-нибудь сядет... Это все, конечно, ерунда, смешно, но для меня имело значение. Сначала я пел стоя, как оловянный солдатик, и лишь в середине 1970-х годов отважился присесть, как и предписано гитаристу.
Но самое главное, в чем меня обвиняли, - в нарушении чистоты жанра авторской песни. Некоторые барды тратили по 20-30 минут своих концертов, чтобы объяснить публике, в чем эти нарушения. Я приезжал с концертом в какой-нибудь город, получал на сцене записки, и в некоторых из них - "приговор суда" над моими песнями. Говорилось, что мои песни наносят вред бардовскому движению своей лирикой и что меня нужно стереть со всех магнитофонов и запретить к распространению.
С чем это было связано? С начала 80-х годов началась активная деятельность клубов самодеятельной песни. Мы стали ездить на гастроли, и это был уже наш заработок. И вот когда начался заработок... Я собирал полные залы, в одном городе у меня могло быть 6 - 10 концертов подряд, а у других - один-два, да и то неполные залы. Останавливались, как правило, на одних квартирах. По вечерам поем, общаемся, и я вдруг замечаю - на меня несколько человек с ненавистью смотрят. Просто с ненавистью. А это до меня побывали московские авторы, которые объяснили, что я не искренен - это все искусство. Тогда полагали: чем корявей, тем искренней. В общем, это была обыкновенная зависть. Некоторые люди потом извинились передо мной. Но все равно внутреннее напряжение осталось.
- Неужели со всеми бардами у вас так и не сложились отношения?
- Не со всеми, конечно. В Ленинграде я дружил с Евгением Клячкиным и Юрием Кукиным. Был близко знаком с Галичем, у него отношение ко мне было чисто братское. Визбор тоже замечательно ко мне относился. Правда, на концертах, когда его обо мне спрашивали, он не всегда повторял те слова, что говорил лично мне, - слабость человеческая. Совершенство формы моих стихов он называл: "Много шоколада". При этом сам пел мои песни, не объявляя автора. Когда мне об этом сообщили, я отмахнулся: "Это для меня честь, что Юра поет мои песни".
В середине 70-х годов меня пригласил к себе Булат Окуджава. Ему надоело, что его постоянно клюют в Союзе писателей за пристрастие к бардовской песне, и он решил создать при союзе секцию поющих поэтов и проиллюстрировать ее мной. А мы с ним ни разу до этого не встречались, он мои песни только в записях слышал. Представляете, какую честь он мне оказал! Он мне сказал тогда (эти слова меня очень ободрили), что мое творчество - это настоящая русская поэзия. Ему, правда, не дали осуществить его идею - Союз писателей зарубил ее на корню.
Потом у меня с Окуджавой случился небольшой конфликт на почве того, что он тоже обвинил меня в нарушении чистоты жанра. Ему не нравилось, что я играю джазовые и блюзовые вещи. Помирились мы лишь в начале девяностых годов, когда я собрался ехать с гастролями в Австралию. Мне поручили позвонить Окуджаве и пригласить его в поездку. Я с радостью поручение выполнил. Он с таким воодушевлением и энтузиазмом воспринял мой голос!.. И сразу камень с души упал, хотя лежал очень долго.
В принципе, свое творческое одиночество я воспринимаю спокойно. У меня достаточно своей публики, преимущественно интеллигенции. А одиночество - это замечательная вещь. И к бардам, по большому счету, я отношусь как к своим родным людям - в семье ведь разные отношения бывают. У меня характер толерантный, покладистый, я не склонен помнить обиды...
"Петр, Александр и Павел"
- Ваши сыновья, которых вы сделали персонажами своей поэзии, наверняка подросли. Чем сейчас занимаются Петр, Александр и Павел?
- Если расположить их по старшинству, правильнее будет сказать: Александр, Павел и Петр. Они очень нравятся мне как люди - абсолютно чистые и честные. Отслужили в армии. Старший у меня медик, закончил ординатуру, работает мануальным терапевтом. Средний - хороший и перспективный художник: еще будучи студентом, расписывал Храм Христа Спасителя, а там как-никак лучшие живописцы России были собраны. Младший учится в университете на психолога. Такая вот "гнилая" интеллигенция. Я не знаю, как у них жизнь сложится, но люди они хорошие. Никто не курит и не пьет. Живут пока с нами. Жениться не решаются - нет таких заработков, чтобы содержать семью. Но, я думаю, они на свою дорогу выйдут. Хотя трудно сейчас честному человеку.
