Можно смело сказать, что конец XX века в России был временем Александра Дольского – его концерты собирали целые стадионы, виниловые диски выходили миллионным тиражами, он пел на радио и телевидении, а строки его песен цитировали большие политики и простые мужички, стоящие в очереди за "опохмелкой". Лирический поэт и яркий сатирик, он стал для поколения семидесятых-восьмидесятых мерилом чести и совести человеческих. Таким он остался и сегодня.
– Александр Александрович, вспоминая первые годы перестройки, вы сказали, что это было время политических романтиков. Вы тоже политический романтик?
– Я был политическим романтиком. Долгое время. Сначала мне казалось, что коммунистическая империя будет существовать еще тысячу лет. Но потом, когда я понял ее экономическую составляющую, мне стало ясно, что эта система рухнет. Эта надежда и была политической романтикой. А до этого мы жили своим социумом, своим государством. Мы – это советская интеллигенция. Принято считать, что это узкая прослойка. Но это не так. Это пласт. Довольно мощный. Сколько учителей, врачей, инженеров, научных работников, ученых, умных интеллигентных рабочих, студентов и школьников – это десятки миллионов. И эта прослойка жила все время отдельно, внутри себя. Поэтому в последние годы советской власти у меня была совершенно неестественная популярность.
– Почему "неестественная"?
– Потому что для авторской песни это было что-то совершенно нереальное. Я иногда собирал даже стадионы. Но это же лирика была. Поэзия… И такое количество людей приходило слушать лирику! Сейчас происходит обратное. Бардов очень мало, их отовсюду вытеснили, и мы пришли к своему естественному состоянию – без всякой рекламы, телевидения, без ничего. А тогда, когда мы были известны довольно узкому кругу любителей, политика была внутри нашего социума. Мы не любили власть. Но мы не были диссидентами в привычном понимании этого слова. Как потом я понял, это была эстетическая оппозиция. Я чисто по-человечески не любил эту советскую власть, которая уничтожила десятки миллионов людей, порушила судьбы почти каждой семьи.
– А в вашей семье есть репрессированные?
– Конечно! Даже мою бабушку посадили. Она 22 июня 1941 года на коммунальной кухне сказала: "В том, что началась война, виноват Сталин". Она правильно сказала. Но откуда она, простая женщина, это знала – непонятно. За это могли расстрелять. Но ей дали десять лет. Вся наша семья подвергалась репрессиям. И отец мой, когда ему было еще 17 лет, был в советском концлагере. Потому что был сын священника. Потом ему не давали поступить в высшее учебное заведение. И все равно он достиг величайших высот в искусстве – он был ведущим драматическим тенором во многих театрах. Его даже в Большой театр звали. А когда умер Сталин – я радовался, хотя был совсем еще ребенок.
– И, тем не менее, еще в самые застойные годы вы были очень известны и, если постараться или повезет, то ваши диски и тогда можно было купить в магазинах грамзаписей.
– Да, да… Вот и представьте – ко мне, такому своеобразному антисоветчику, пришел грандиозный успех. Вдруг у меня появились знакомые в ЦК КПСС, первые и вторые секретари обкомов партий. Сейчас я смотрю на наших артистов, которые обнимаются с политиками, и вспоминаю прошлое. Эти артисты сами к политикам лезут. Я не лез. Они меня сами приглашали к себе – домой, в кабинет, в сауну. Должен честно вам сказать, я соглашался лишь по одной причине – я как в зоопарк туда ходил. Я их наблюдал. Я их изучал… Встречались иногда человеческие лица. Но, в общем, для меня это были уже чудовища. Дело в том, что власть делает из человека чудовище. Человек уходит в другой мир, в другое измерение. Вот как вы в своей редакции отгорожены железным забором от двора богатых, так вот и власть отгорожена от нормальной человеческой жизни. Они людей считают вроде за кошек или собак. У них сам взгляд на жизнь, само лицо и вообще все черты лица приобретают сатанинский характер. Каждый из них становится сатаной – более или менее умным, более или менее глупым. И они не понимают, когда выступают по телевидению, что они все как на ладони и каждого из них видно…
– То есть опять – все те же лица?
– Именно… Когда начались эти перемены, я, как говорил Пушкин, "был обманываться рад". И сначала, глядя на Горбачева, я думал, что у него есть какая-то сверхзадача, которую он не излагает. Мне показалось, что он решил уничтожить этот советский строй, но этого пока нам не говорит. Потом я понял, что он действительно неплохой был человек. Неплохой – но все таки плохой. Потому что при нем пришла эта псевдодемократия. Когда начались все эти перемены, я поверил, что придет истинная демократия, та самая наша свобода. И я даже написал стихотворение, которое называлось "Ветер перемен". И была у меня песня. И была у меня надежда. Но, с другой стороны, я хорошо знал коммунистов как психотип, как хищников, которые вцепились зубами в свой жирный кусок, во власть, и ни за что ее не отдадут. Умом я предполагал, что они никогда не отдадут свое без войны, без большой крови. Будет гражданская война. Но все обошлось, слава Богу, малой кровью. Хотя мы имеем сейчас войну в Чечне – это тоже гражданская война.
– Но война далеко – на Кавказе…
– Она – в России. И это последствия политики нашего очень бездарного президента, который не только секретарем обкома партии, он секретарем райкома не мог быть. А он стал президентом такой гигантской страны. И чем он занимался? Кроме преступных своих указов, которые он издавал, он пил все время. Это я заметил в первый раз, когда он не был еще президентом. Когда он поехал в Америку и за микрофоны там хватался… Я сразу все понял – что это обкомовский работник, который очень натренирован в выпивке, и у него произошел сбой. Он слишком долго вчера пил, слишком долго засиделся и слишком мало выспался. И когда стал похмеляться, выпил не сто пятьдесят грамм, а выпил двести пятьдесят грамм. Я все сразу понял. Россией управлять такой человек и в такое время не может.
– Значит, в начале девяностых, когда все еще дружно верили, вы уже разочаровались?
– Я понял… Но все равно и тогда у меня была еще романтика. Но потом, когда увидел Сахарова, когда его выступления на съезде депутатов стали показывать по телевидению, я начал понимать, что случилось опять нечто страшное. Это было, конечно, совершенно потрясающее зрелище, когда говорит интеллигентнейший человек с величайшим интеллектом, а против него сражается стадо диких животных, которых Афанасьев еще мягко назвал агрессивно-послушным большинством. Это были просто животные. Это чудовища были. Мелкого масштаба. Они сидели на своих креслах и пользовались всякими благами, за которые они ухватились.
Но романтизм у меня все-таки оставался. Он у меня кончился с началом чеченской войны. Оставался даже при правлении Ельцина. Хотя в 1991 году, когда было голосование, я, слава Богу, за него не голосовал. Но в 1996 году это была совершенно страшная вещь. Выбирать между ним и Зюгановым – это как между Сталиным и Гитлером. Вот так мы оказались между Зюгановым и Ельциным. Кого тут выбирать? Оба совершенно непригодные для управления такой сложной страной, как Россия. Вот тут и настало полное разочарование, и мой романтизм политический на этом кончился.
– У многих так… Говорят, что при советской власти было лучше.
– Там было другое… Типичная серая казарма. Как-то Юлия Друнина жаловалась мне, что в Союз писателей невозможно принять ни одного талантливого поэта, ни одного мыслящего прозаика. Вспомните, как преследовали свободомыслие. Еще в 1968 году в Академгородке я познакомился с Александром Галичем. Мы с ним настолько близко сошлись, возникла взаимная симпатия, не только творческая – мы стали друзьями. Он, видно, в моих стихах нашел что-то для себя и нередко просил спеть для него. И вот в семидесятом году, когда я жил еще в Свердловске, он приехал ко мне в гости на Новый Год. После этого его приезда через недели две ко мне утром в шесть утра звонок в дверь – приехали люди из КГБ. И меня увезли на машине. Завели меня в узкую длинную комнату с решетками на окнах и сказали: "Пишите все, что знаете о Галиче. И кстати – это кабинет, в котором впервые допрашивали Пауэрса. Так что мы оказали вам большую честь". Вот такой чести они удостаивали нас…
И так было до 1988 года. Потом я вернулся в Ленинград, и тут то же: раза четыре в год они мне звонили, приезжали за мной или я сам должен был ехать. И они работали со мной. Не поймешь – то ли это допросы были, то ли беседы… Ну совершенно нелепые. Во всяком случае, они сделали свое – они заставили меня ненавидеть себя. Почему? Потому что я начал их бояться. Они пытались сделать меня стукачом и назначили мне человека, про которого я должен был что-то докладывать. Мне нужно было как-то обороняться, защищаться… И я применил тактику Швейка – я не я… Они мне одно, я им другое. Они задавали мне совершенно идиотские вопросы. Например: "Вы знаете, что Окуджава привез из-за границы порнографические кассеты?" И что я об этом думаю. Я отвечаю: "Я не знаю. Но думаю, что – хорошо. Значит он еще молодой…"
– Прошлое ушло… А мы опять недовольны…
– Плодами перестройки воспользовались совсем другие люди. Я этими плодами не воспользовался. А мне и не надо… Я никогда не забуду, в каком состоянии после кончины советской власти находились эти наши Кобзон, Лещенко, Винокур – они просто были потеряны, они похудели, несчастные ходили, никому не нужные. А сейчас они опять расцвели. Секретари обкомов партии сейчас – банкиры. Комсомольские деятели – миллионеры. Понимаете? Все пошло по тому же пути. У власти – те же самые коммунисты. У них и капиталы. А мы так воспитаны, что не можем пользоваться лазейками в законе, для того чтобы обогащаться. И потом, кроме чистого искусства меня уже ничто не интересует. И главное – я счастливее этих миллионеров, Я совершенно свободный человек, я делаю только то, что я люблю. Я абсолютно свободен в своем выборе – вот этого я добился.
– То есть плоды перестройки все же есть – свобода личности вместо культа. А в остальном – возврат в прошлое?
– В какой-то степени это происходит. Это видно по тому, что творится в СМИ, на телевидении. Слово "мафия" я не могу сказать, но совершенно отвратительно включать телевизор. Наши знаменитые сатирики уже власть не критикуют сейчас, а только подлизываются к ней. Их физиономии просто тошнотворны, на них невозможно смотреть. Что уж говорить про наших поп-певцов, которые поют глупости? Я понимаю, что и "попса" нужна – у людей разные вкусы. Но когда уже засилье идет… Есть же миллионы умных людей, которым такая музыка не нужна. Это унижает, это просто всех унижает. Зрелищность есть, но с творческой точки зрения – это полный ноль. И еще: старожилы нашей эстрады – они баре… Сердцем они ничего не понимают, потому что они уже как правящие, они живут барской жизнью. Наши программы смотреть просто страшно. Развлекательно, когда между тремя несчастными людьми разыгрывают тысячу долларов? Один несчастный соревнуется с другим несчастным и с третьим несчастным… И это показывают. Какие-то страшные, не симпатичные люди, я уж не буду называть имена, становятся ведущими каких-то страшных программ, каких-то ужасных, ублюдочных программ… Люди лишены таланта напрочь. А вкусы элиты? Показывают по телевизору концерт и одного певца, знаменитого очень… В зале сидят известные политики, члены кремлевской администрации, а он поет воровскую – воровскую! – песню. Про воров и убийц! А они слушают и с радостным видом подхлопывают! Вот что происходит в нашей стране. Это шпана! Это так безнравственно, это так бесстыдно, это просто позорно для всей нашей нации. И то же самое наши позорные газеты, которые только коротенькие статейки-сплетни печатают, и все. И так мало печати, где были бы серьезные статьи…
– Спрос рождает предложение… Сейчас в обществе спрос не только на такие песенки, СМИ, но и на сильную руку. И все же, какой, по-вашему, должна быть Россия?
– Демократической. Надо стремиться к демократии. Советский режим народ идеализирует теперь потому, что видит, что называвшие себя демократами принесли России большие несчастья, и они сейчас с важным видом, с толстыми разжиревшими лицами что-то там говорят и обещают по телевизору, они – злодеи. И коммунисты, и олигархи – все они одинаковы. И у тех и у других – капиталы, "мерседесы", дворцы, замки… Это же просто самый низший уровень человеческого сознания, как они поступают. И это никаким образом с гуманным обществом не связано. Это страшно…
– Коммунисты были, увы, не за народ, и эти политики совсем от него далеки. Так каким же должен быть политик?
– Благородным. Талантливым. Честным. А у нас уничтожен благородный строй. А пока этого нет, люди во власти должны бояться закона – чтобы чиновник, нарушивший закон, сидел в пять раз больше, чем простой гражданин. Вот тогда и честь появится, и благородство… А потенциал у России все же есть. И есть благородные люди. Мало, но есть. А чернь, кстати, не обидное слово. Это только надо уметь видеть в себе. Я сам иногда бываю чернью, когда берусь рассуждать о том, в чем не разбираюсь. Это и есть быть чернью. И большинство нашего народа так делает. А ведь мудрость у нашего народа есть.
– И честные, и благородные, и мудрые в России есть. А во власть идут те, кого вы назвали чудовищами… А вы бы пошли во власть?
– Я свою свободу не отдам ни за что. Стихами и песнями я делаю больше, чем сделал бы, если бы стал политиком…
– Вот так всегда и получается! России сейчас позарез нужны честные и благородные, а в это время сама интеллигенция шарахается от власти…
– Многие просто боятся. Сколько уже демократов – настоящих демократов – просто-напросто убили? Галину Старовойтову, Сергея Юшенкова…
– Раньше говорили о моральном облике строителя коммунизма. А моральный облик строителя демократической России – какой он должен быть?
– Гуманный. Человеколюбие должно быть. Честь – не в партийном смысле этого слова, а в человеческом.
– Сейчас снова много говорят о русской идее. Что, по-вашему, должно главенствовать в ней?
– Русская идея – власть народа, демократия. Русская идея – благосостояние всех. Отсутствие бедности, отсутствие голодных, отсутствие бездомных, отсутствие беспризорных детей. Чтобы социальная среда была благополучная. Вот что самое главное. И чтобы не было воровства среди чиновников. Только два пункта. Я Россию люблю и ругаю. И в стихах об этом говорю: "…Понятна ты и некрасива. Люблю твой дым, люблю твой прах". Я вижу всю эту гадость, в которой я живу, начиная со своего подъезда и кончая московскими, центральными площадями, где царствуют бюрократы. Я вижу это хамство сплошное, и страшно за будущее. Двое моих сыновей служили в армии и прошли унижения. Что это за армии такая, в которой унижены все – от рядового до генерала? Наполеон расстреливал офицера, если тот давал пощечину солдату. Там солдаты имели чувство собственного достоинства. Поэтому они побеждали всех! Они всех побеждали, потому что это были личности. Они любили своего императора, они любили свою армию, они любили своих товарищей и уважали их. А у нас все начинается с унижения. В армии как в тюрьме. Да что эти солдаты могут сделать? Что может сделать униженный солдат, когда его бьют, когда его унижают сами униженные офицеры? Тюремные порядки внедряются в армии – вот что. И когда нам с экранов телевизора врут и показывают жирное лицо, которое поет армейские песни – хорошо поет – но ложь! Эти жирные люди поют ложь – всегда. И рассказывают – ложь. И покуда хам правит – так и будет.
– И что делать? Опять драться?
– Нет. Жить. Развиваться. И вытеснять хама из нашей жизни, из себя, из будущего…
