Глава I
1
Стоит июль. Мне северное лето
милее экзотических чудес.
Поляны, просеки, брусничный хвойный лес
и озеро неголубого цвета,
заборы пошатнувшихся домов
среди дворцов богатых неофитов
и неба бледно-синее корыто —
бесплатный прочный богоданный кров,
густые запахи смородины, малины,
целебное дыханье ветерка,
балтийские пустые берега —
в высоком вкусе вечные картины,
что создавались миллионы лет
в величии божественной программы.
И разрушает этот храм упрямо
венец творенья, заселивший свет.
Но, слава Богу, у морей, лесов и трав
нетленный смысл, непобедимый нрав.
2
Порой в такие дни, как в это лето, —
сухие, тёплые, исполненные лени,
не хочешь ни своих, ни чьих творений
листать. Но если музыкой задето
моё воображенье, то стихи —
легки, прозрачны, к горестям глухи,
текут с руки и вязью бесконечной
ложатся бескорыстно и беспечно
в тетради белоснежные листы.
И весело скользя по этим строчкам,
я воздаю и запятым, и точкам,
предпочитая ясность простоты.
И вот в какой-то день быть может Моцарт,
Чайковский или Григ — не помню точно,
восстановили гул былых эмоций
и память разбудили мне построчно.
Так сладостно, вернувши время вспять,
года прошедшие беспечно вспоминать.
3
Когда строфа ритмична и свободна,
немного смысла ей не помешает.
А если чувства тонкие вмещает,
то зазвучит легко и благородно.
Но это совместить не очень просто...
И кроме Аполлоновых затей —
метафор — поизящней, поновей,
нужны года работы, опыта и роста.
Нужны печали, боли, униженья...
Да, да, читатель милый, не дивись.
Затоптанные завистью творенья —
приходит срок — и воспаряют ввысь.
Чем более тебя не признавали,
сплотившись в группы, малые нероны,
тем неизбежней действие закона,
хранящего талант в безвестности и дали.
Лови успех! Но это он порой нас ловит.
Не в славе смысл, а только в слове.
4
Так много в памяти моей живёт такого,
что мысль моя бессильна обуздать
и переплавить в искреннее слово,
и время адекватно воссоздать.
Обрывки разговоров, лица, краски
и боль, и наслажденье, и покой
не воскресить искусною рукой.
И я присочиняю без опаски,
поскольку варианты ощущений
всегда на грани грез и допущений,
и смысл изложенного до тебя, читатель,
дойдёт, как пожелает наш Создатель —
ad libitum, свободно, кое-как.
По-своему любой меня рассудит.
А большинство вообще читать не будет.
«Что он там пишет? Лучше б пил, чудак...»
Он прав. Зачем на Лире бескорыстно тенькать,
когда другие добывают деньги.
5
Ну что же — в путь. Как и герой наш славный,
мы над Атлантикой, покачиваясь плавно,
плывем в La Gvardia из Франкфурта-на-Майне,
надеясь на успех. Но где-то втайне,
как любят русские — заранее ленясь,
прикидываем, как бы отвертеться, даже
и сачкануть. Не в престо, а в адажио,
а лучше в темпе ларго, над трудом склонясь,
незримо для коллег и для начальства,
талант и силы в экономном ритме
отдать работе. Это повторить нам
бессчетно — хватит риска и нахальства.
Быть может, кто-нибудь себя узнает в этом
портрете. Только после смены власти
у нас все менее причин ленивой страсти,
поскольку капитал и правит бал, и правит светом.
Чем больше подлости, порогов и ступенек,
тем меньше чувств и слез и больше денег.
6, 7, 8
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
9
Итак, Америка. Аэропорт прохладный,
жара грядёт с последним словом Exit,
и пограничник сладко-шоколадный,
высокомерный и ленивый. Это бесит.
Вот тут-то я его опять заметил,
как и во Франкфурте. Высок, опрятен, строен.
Хоть тёмен волосом, но взгляд особо светел.
Скорее просветлён. В движеньях, словно воин,
расчётлив. И особая поклажа
и характерная повадка нервных рук
напомнили мне залы Эрмитажа.
Вот где тебя я видел, милый друг!
Копировал он Рембрандта отлично.
Стоит столетья на коленях блудный сын.
А я бродил рассеянно один
среди «голландцев». Долго неприлично
стоял, разглядывая сына и отца.
Но он не повернул ко мне лица.
10
С тех пор фигура эта и движенья,
и кисти точные, невязкие мазки
застыли в памяти, притупленной круженьем
картин и слов, привычных до тоски.
И мне не нужно было дополнений,
расспросов, домыслов — я чувствовал нутром,
волнением — особым из волнений —
его вершины, что блеснут потом.
Какое счастье — в воровской России
живут ещё святые мастера.
И высший свет — и бледный, и спесивый —
не стоит ни мазка их, ни пера.
Работая упорно и безвестно
и поднимаясь духом до высот,
такой художник искренно и честно
талант, как весть посмертную, несёт.
Мы видим им построенное зданье
и воздаём. Обычно с опозданьем.
11
Увы, поэт, художник, композитор,
когда ты мастер и идеалист,
рисунок, строчка или нотный лист —
лишь ведомость награды паразитам.
Обман кругом. Твой труд поспешно делят,
награду до тебя не допустив,
и рвут, как плоть, строку, строфу, мотив,
года твои прибрав в свои недели.
И ты не смеешь слова произнесть.
Наглоголосые, бессовестные пасти
вокруг тебя в рудиментарной страсти
заставят позабыть покой и честь.
И всё, что ты трудом своим достиг,
наполнил мыслью, чувством и талантом, —
практичные разделят дилетанты
под сенью беззаконий и интриг.
Терпи, любимец ветреных Богов.
Ты — пища серых. Твой удел таков.
12
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
13
На выходе, где двери-самостворы
раскрылись нам, и жар и смрад гоня,
под стоязыкий гам и разговоры
огромный синий вэн встречал меня.
И я, как дядя самых честных правил,
попутчику в нём место предложил.
«Андрей Северин», — он себя представил
и жесткую десницу мне в ладонь вложил.
Я не спешил. И время не жалея,
хотя устал за длинный перелёт,
знакомца нового в районе Шипсхедбея
я высадил. Сказал он — Здесь живёт
его коллега славный из Парижа,
что вместе с ним в Провансе год назад
творение вина в пейзажах рыжих
писал и пригласить к себе был рад.
Так жизни неожиданно, случайно
пересекаются, и возникает тайна.
14
Мне что-то странное нашёптывал Творец.
Меня влекли невидимые знаки...
Быть может, колдовали Зодиаки —
и видел я художника венец.
Наверно так. Но в звёздные глубины,
в смещенье дат, в зениты, в перекрестья,
сообразуясь с точностью и честью,
не стану окунать свои седины.
Всё было проще. В череде понятий
в раскупленный, непоэтичный век
нет места безрасчетности симпатий
в сердцах духовных, нравственных калек.
Меня же это чувство посетило
среди вельможных и лакейских рож.
В Андрее нечто изнутри светило.
На сына моего он был похож.
Ищи, перебирай — и вот однажды
откроется в душе причина жажды.
15
В мировом копошеньи, где цель — превосходство,
снисходительным зрителем без интереса,
отвлекаясь от жизни души, за процессом
наблюдал я. И виделось мне благородство,
воплощеньем идеи, как воздух и свет,
как работа, терпенье, прямые дороги.
Я за это платил непосильные сердцу налоги.
И долгов перед Высшим Призванием нет.
Наблюдая за низкими формами жизни —
накоплением, властью, общественной смутой
и в продвинутых странах, и в милой отчизне,
я достаточно холоден был почему-то.
Благородство — от века, и присно, и ныне,
я надеюсь, старанья мои не покинет.
И в привычном полёте в молчанье высот
буду я постигать в чистоте атмосферы
бесконечные тонкости Меры и Веры
и искать обертоны прижизненных нот.
16
В Хай Скул на Оушен за мостом
дней через пять я выступал.
Люблю я этот славный зал,
хотя пленить его не просто.
Будь чист и честен, не части,
работай от души — до пота.
Всегда у публики в чести
поэзия — твоя работа,
когда талант и уваженье
в едином сплаве с мастерством.
Не брезгуй ловким баловством
и не считай за униженье
разбавить наш минор славянский
синкопой англо-негритянской,
но будь серьёзен до конца,
не отступаясь от лица.
И лишь в конце блесни халявой
смешной и мастерски лукавой.
17
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
18
Вернёмся в зал. Ещё до выступленья,
пока на сцене суета приготовленья,
знакомец новый за кулисы без труда
зашёл, с достоинством пожал мне руку
и, соблюдая деликатности науку,
оставив телефон, ушёл. И я тогда
подумал, что и он почуял нечто,
что связывает нас несуетливо
и делает общение счастливым,
хотя от одиночества не лечит.
Потом стихи и зал на много мест,
и музыки гитарной легкий крест,
аплодисменты и автографы, усталость,
цветы — вот всё, что в памяти осталось.
Машина, Брайтон, ужин, толстый Авербух,
снотворное, постель... Я слеп и глух.
А утром самолёт до Сан-Франциско
и тридцать городов — мой путь неблизкий.
19
Бог есть. Пришли иные времена.
Когда-то нас на привязи держали,
а нынче я лечу в любые дали,
где забывается и время, и страна,
в которой мы не очень плохо жили.
Теперь пришла совсем другая власть.
Морока наша с ней не прервалась.
И нынче из народа тянут жилы.
Но слава эмиграции! Евреи,
как птицы, разлетясь по белу свету,
мне подарили всю планету эту
за исключеньем Северной Кореи.
Теперь любой артист или писатель,
любой духовных ценностей создатель
талантливый хоть сколько, хоть чуть-чуть,
имеют по Америке свой путь.
С Европою сложнее отношенья.
Нужны там покрупнее достиженья.
20
Не помню я все тонкости подробно
поездки той и непростой работы.
Все дни — одно — концерты, перелёты,
мотель нечистый, номер неудобный.
Бывало, что в ковбойском городишке
мне сцену заменял гараж большой.
Я не жалел себя (и даже слишком),
работал честно, с сердцем и душой.
Ведь слушатель, смотретель и читатель —
твой адвокат, свидетель и судья,
твоей судьбы создатель и старатель.
В конце концов — история твоя.
Твои писанья, как в заклеенном конверте,
он образцом гармонии пронёс.
И, может быть, твердит до самой смерти
слова твои, что тронули до слёз.
Цени внимание — начало волшебства —
как пониманье степени родства.
21
Меня торопит шустрая Евтерпа.
Ей не по вкусу описанья, рассужденья.
Она фундаментальности не терпит
и любит приблизительность и деньги.
Из обихода несколько словечек возьми
и обороты — «как бы», «в самом деле»,
сосредоточь внимание на теле,
с мировоззреньем избегай большой возни,
придумай неприличную завязку...
Пускай герои матом говорят,
воруют, колются, стреляют и горят.
Продай издателям свою больную сказку.
Найдутся и читатели. По нраву
сегодня многим пошлость и обман.
А я по-старому продолжу свой роман,
классическому подчиняясь праву,
где вера в Бога и неспешность бытия —
основа жизни, фабула моя.
22
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
23
Мотаясь по Америке, Европе,
Австралии и Ближнему Востоку,
я видел Мир — лукавый и жестокий,
познал — за что наказаны Пророки
и почему так долго плыл до Пенелопы
царь Одиссей, хоть хитроумный где-то,
но более удачливый, чем кто-то,
кому такая выпала работа —
изведать тайны, боль и наслажденья Света,
как непрозрачно Истина одета,
как Правда непохожа на предметы
и на понятья, часто в обиходе
звучащие — на улице, в народе,
как экономика зависит от уклада
семьи, деревни, чистоты наряда,
воинственность — от пищи стариков,
а войны — от соседей и оков,
что неизменны с истечением веков.
24
Так продумала тонкости духа Природа,
что за роскошь одних — кровью, жизнью, мученьем
человечество много веков с увлеченьем
платит, как урожай с огорода,
собирая пригодные к жизни тела
и лишая их права на существованье.
Кодом слов освещает простое закланье,
называя процесс преступленья — Дела.
И идут параллельные жизни сообществ.
Тьмы, что просят у Бога прощенья
и купившие «в Боги» своё посвященье,
никогда не встречаясь, на Небо не ропщут.
Вся история Мира — создание мифов
до высот демократий — от римлян и скифов,
бухгалтерия смерти, насилия свод.
Все ученья пророков, Мессии и Будды —
матерьял для чеканки кровавой посуды
на столах власть имущих господ.
25
До печали, которая и в Книге Книг
не прописана выше — иначе б сожгла,
я познал этот мир, этот век, этот миг,
эти души и эти тела.
Это скопище мяса в активной возне
в ритмах рока, соитья, стрельбы —
вызывает всё явственней чувство во мне.
Я не здешний. Я всё позабыл.
А теперь вспоминаю. Прекрасных Миров
я виновный и сосланный сын.
Узнаю здесь туманы, цветы и коров,
и плывущий вверху апельсин.
Я не ведал, как тихо мы сердцем поём,
как негромко рыдает оно.
И оставили шрамы на сердце моём
Россия, Любовь и вино.
Ухожу без дорог по траве и золе.
О, мой Бог, замолил я грехи,
потому что оставил на этой Земле
Россию, Любовь и стихи.
26
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
27
Июль прошёлся, как Гоген, простейшим светло изумрудным
по веткам лиственниц, берёз, мазнул сиренью по кустам
и жёлтых лютиков толпу согнал в запущенный и скудный
клочок земли, что для меня не уступает тем местам,
где забавляются игрой с богатством, важностью, тщеславьем
на фоне княжеских усадьб живущие не много лет,
поспешно пишущие жизнь с неубедительным заглавьем.
Моей душе принадлежит лишь Время. Это мой завет.
Ни дерево, ни куст, ни дом, ни часть земли, как ветер летний,
не может телом, из воды построенным, быть полонён,
присвоен. Свет и цвет — о Солнце сказочные сплетни.
И только Временем всегда я одурманен, опьянён.
Так много строчек и людей я в этом мире потерял,
что стало мне небезразлично, что совершается во вне
его пределов. И постиг, что Время — это матерьял,
и из него, как парус, сшита Душа бессмертная во мне.
И вот опять июль в дождях и в зелени, с ума сошедшей.
А я терпимей и грустней с моим свершившимся прошедшим.
А. Дольский
|
|
