Глава II
1
Я помню, как, настроив свой приёмник
на сорок девять метров, на волну
Америки, я, как святой паломник,
шагал через холодную войну.
Казался Запад нам обетованным раем,
весь в голубых и розовых тонах.
Пришла Свобода. Мы ещё в штанах,
от голода почти не умираем,
но наш родной российский капитал
не адекватен ни Свободе, ни Закону.
Цинично ставит он в своём углу икону,
но власть с бесчестьем крепко повязал.
Безумные политики, артисты,
чиновники всех рангов и кровей
воруют агрессивней и новей
классических простых капиталистов.
И снова молодёжь впадает в грех —
экспроприировать и разделить на всех!
2, 3
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
4
Когда из мрачной питерской квартиры,
от грязных мостовых и пыльных площадей
я попадаю в праздный круг людей,
в просторный дом в какой-то части Мира,
где гладкие дороги, яркий свет
по улицам разлит в глухие ночи
и где опасность сердце не пророчит,
где о насущном хлебе горя нет,
когда я слышу — «Как дела?» — «В порядке».
«Как папа, мама, дети?» — «Всё о’кей!» —
проблема только — гей или не гей,
и чья-то половина пьёт украдкой,
мне кажется, что бывшие собратья
живут в согласьи с Богом и с собой,
и все довольны эмигрантскою судьбой.
Ну, а поскольку их помог собрать я
моей поэзией и музыкой, то им
сегодня только я необходим.
5
Но это будет, в лучшем случае, наивно.
У них другая выучка теперь.
Они не огласят своих потерь,
проблем, болячек. Все легко и дивно.
Артисты наши, как бы ни хотели
блеснуть в рассказах заграничным торжеством,
всегда смолчат об этом и о том
и в частности, что жили не в отеле.
Их приглашатели, чтоб более нажиться,
или, помягче скажем, сэкономить,
(ведь публики не много) селят их не в номер,
а по домам к знакомым верным лицам.
А там, общаясь плотно утром, днём,
мы разговоры длинные ведём.
И вот в какой-то час, уж ты изволь
и выслушай проблемы, горе, боль
хозяина. Тем более, тебе его беда —
уехал — и забылась навсегда.
6
Я был порой немало поражён,
когда во внешне благостных семействах
шекспировские страсти повсеместно
таились в чувствах и мужей, и жён.
Трагедия их пряталась глубоко.
Среди машин, джакузи и других затей
их жизнь текла темно и одиноко
без близости их собственных детей.
Один успешный, важный бизнесмен
с красавицей женой и дочкой малолеткой
мне очень мудро плакался в жилетку
о жизни, как в тюрьме, без перемен
. Разводы эмигрантские — сюжеты
для Метерлинка, Сартра, Пруста.
Жениться, выйти замуж снова — так непросто,
что в ненависти делят общие бюджеты
супруги старые. А неприязнь, что свыше им дана,
уже привычка, вместо счастия она.
7
Бездарно был составлен мой маршрут.
Я из конца в конец Америки мотался.
Зато навеки в памяти остался
воздушный флот US — надёжен, крут.
Взлетал я каждый раз и приземлялся
с непреходящим удивленьем и с тоской.
С умом построенный искусною рукой,
внизу ландшафт практичный расстилался.
Стояли домики, а к ним вели дороги.
Везде стоянки, стадионы, виадуки,
развязок мощных по лекалам дуги,
расчерченные симметрично, строго.
Цивилизация на нефти и законе
и благородном принципе странноприимства.
Правителям российским не запомнить
ни слов, ни сути этой. Лихоимство,
презренье к личности, к природе и к культуре
и грубость нашей свойственны натуре.
Но, правда, защищая принципы Свободы,
Америка унизила все страны и народы.
8
И так привык я к ежедневным перелётам,
что, как автобус, самолёт воспринимал.
Мой инструмент в футляре был не мал,
и я вручал его стюартовым заботам.
Я изучил, наверно двадцать пять аэропортов,
поскольку пересадок было много,
и повторялась кое-где дорога,
как рифмы женские в стихах Вордстворта.
Причём, напомню — это было летом...
Благословенна Delta, что, увы, почила в бозе,
с почти бесплатным месячным билетом
«Stend by», что значит на подсадку, как в обозе.
Встаю я в шесть. Не ем, не пью совсем,
взлетаю в девять, а в тринадцать пересадка,
посадка в пять (в семнадцать), а начало в семь,
в двенадцать ужин. Завтра то же по порядку.
Я закалился, загорел и похудел.
Есть польза и бездельнику от дел.
9
И после месяца и взлётов, и посадок
мне был подарен пятидневный островок,
чтоб на Манхеттене я отдохнуть немного смог,
определив на август свой порядок.
Хозяин мой — Сережа Богорадский.
Меня представил ему Миша Поляков —
мой друг и диссидент старинный ленинградский,
честнейший из нью-йоркских чудаков.
Жена хозяина во Флориде купалась.
Её кровать бесплатно мне досталась.
Хозяин же скрывался в Интернете.
Мне были по душе порядки эти.
И на второй или на третий день, не помню точно,
вдруг вспомнив встречу, я Андрею позвонил.
Он лаконичен был, но мил.
Сегодня выставка. И вот я еду срочно,
пока тусовка всё не выпила, не съела.
Конечно, шутка. Здесь другое дело.
10
На Пятой Авеню, где дом остроугольный,
на двадцать пятом этаже
(вот номер дома я забыл уже)
зеркальный потолок и интерьер свекольный.
Здесь три художника из северной столицы
неспешно, основательно, достойно,
без дилетантских фокусов отстойных
представили свои труды и лица.
Я грешен — Модильяни и Пикáссо,
Уорхелл, Поллак для меня — лишь бренд и миф,
а Тинторетто, Джотто и Ван Эйк — прекрасны.
Умрёт искусство, их не повторив.
Квадрат Малевича — афера толстосумов,
не понимающих в изящном ни черта.
Признаюсь — я не знаю, где черта,
что отделяет аферистов от безумных.
В рисунке, в музыке, в поэзии и в танце
всегда загадочней и круче иностранцы.
Хотя Шаляпиным, Нижинским и Шагалом
Россия всем им фигу показала.
11
Покуда платят деньги за дерьмо,
оно родится и растет само,
и затмевает свет для истинных творений,
и замирает в непризнаньи нежный гений.
Всех демократий ахиллесовой пятой —
всех их основ моральных и товарных
является дилетантизм крутой —
Священная Корова всех бездарных.
Талантливые мастера настолько редки,
что тьмы их суетящихся коллег
от благ земных из века в век
им оставляют лишь одни объедки.
Они мозолят всем глаза и лезут в уши,
друг друга награждая и подталкивая в зад,
трясут бельем, коряво говорят,
всё время учат жить и прямо в душу
поют с экрана умной молодёжи
неумные слова и строят рожи.
12
На этот раз мне повезло. И мастера
новейшей русской школы питерского толка
моим вниманьем прочно и надолго
вдруг овладели. Моего пера
здесь будет недостаточно, наверно.
Как музыку в слова не перевесть,
так цвет не передаст благую весть,
стихи портрет отобразят неверно.
Я все же попытаюсь как-нибудь,
хоть в общем, передать то впечатленье,
высокое и светлое волненье,
что неожиданно наполнило мне грудь.
Олег Смирнов (для моего рассказа,
быть может, проще, чем его собратья)
писал своих родных, насколько мог понять я,
фотожавю — светловолосых и голубоглазых.
От гиперреализма шаг вперед.
Хоть, впрочем, может и наоборот.
13
Второй художник был Марат Какоев.
Пришёл он в этот мир, имея что-то
в своём сознании, что долгая работа,
как бабочку из кукольных покоев,
на радость миру выпускает в свет.
Его рисунок четкий и чеканный,
реальный, символичный, странный,
как будто до него и живописи нет,
сплетаясь с цветом, создавал орнамент.
Переплетенье тел, ветвей и трав,
симфонию цветов в себя вобрав,
высвечивало в тоне лиц пергамент.
Спускаясь к башмакам, к земле сухой,
узор и цвет несли с собой покой.
А зелень глаз изображённых лиц
напоминала сон жестоких птиц,
готовых на гортанный резкий клич
взлететь и поразить любую дичь.
14
Теперь Андрей. Господь меня заставил
стоять подолгу у его полотен.
Мазок невидим, цвет упруг и плотен.
Старинных мастеров сложнейших правил
придерживался он, к себе примерив.
В рисунке точен и изыскан в тоне
так, словно бы учил его Вермеер
и консультировал Ван Дейк и сам Джорджоне.
Но кроме техники секретной и волшебной,
глубокой мыслью живопись дышала
и силой гармоничной и целебной,
как будто создавал он мир сначала.
Один сюжет — за гениальность кара,
момент, когда с заоблачных высот
уже без крыльев тело мертвое Икара
на головы зевак, купающихся в море, упадёт.
Вода мешает отойти им вспять.
Будь осторожен, человек, не смей летать...
15
Другое полотно. Слепцы, держась цепочкой,
проходят мимо дремлющего тигра.
Художник слепоту включает в игры,
приняв в познании за отправную точку.
Заметил я в другом его портрете,
что тема слепоты ему нужна.
Как бы метафора невинности она
и мудрости одновременно с этим.
Я попросил его перевернуть слепцов портрет
и написал на обороте свой сонет.
«Субтропики где-то в широтах Бомбея,
а может Борнео, Суматры, Цейлона.
Бесшумно и чутко, от тьмы не робея,
шагают слепцы до тенистого схрона.
Жара беспощадна. И в тени платана,
куда добрели эти бедные люди,
лежит в полудрёме и в позе султана,
под вещей рукой златопузого Будды,
16
огромнейший тигр. Его тыкая палкой
и пыльной сандалей случайно пиная,
садятся с ним рядом за трапезой жалкой
скитальцы. Он дремлет, их гаму внимая.
Он знает — слепой человек не опасен.
Он — та же Природа — невинен, прекрасен».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
17, 18, 19, 20, 21, 22, 23
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
24
Ещё одно. Своей душою грешной
я эту весть тогда не смог прочесть
... Один портрет. Я подошёл к нему неспешно
и, удивленный, глаз не мог отвесть.
У юной женщины мерцало и светилось
лицо на фоне, уходящем в темноту,
и выражало божескую милость
и добрый нрав, и ум, и чистоту.
Назвать её красивой — слишком просто.
Я не нашёл тогда определенья.
При первом взгляде на прекрасное — смятенье
всегда в моей душе. Я чую остро,
не понимая, может быть, в деталях
гармонию, что вдруг меня коснётся.
Во мне печальное предчувствие проснётся,
и дух потери надо мной витает.
Хотя, я думаю, любое естество
так отвечает на талант и мастерство.
25, 26
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
27
Я много перевёл бумаги и чернил,
а действие ещё не начиналось
. Ты прав, читатель мой, я сочинил
лишь две главы, изведав малость
твою способность к чтенью, слову, звуку
и преданность словесности родной.
Бессмысленно я строчки ни одной
не напишу. Я не унижу руку.
Бесценно время нашей жизни краткой.
Промчится юность, испарится зрелость.
Но славно вспомнить, что когда-то пелось
и строфами осталось по тетрадкам.
Прожить всего каких-то несколько десятков
и полулежа сесть в свою кровать,
неторопливо, искренно и сладко
печали и ошибки вспоминать,
без лишних утомительных желаний,
что отвлекают от воспоминаний.
28
Вот июль улетает дымком от костра.
И жара... и от яблонь и вишен дурман —
означают, что снова пустеет карман,
и палитра беспечно и остро пестра.
Перед вечером пахнут малиною руки,
охлаждаясь, касаются шеи и лба..
. Неизвестных пичужек трещит голытьба,
постигая премудрости райской науки.
И свободные в курсе и силе ветра
освежают мне мысли навылет.
И на чувствах ни гари, ни пыли.
Только маленький дождик с утра
моё сердце заставит об осени скорой
заскучать и вернуться к прозрачному лету,
к изумрудному сытному цвету
и озвучить года и повторы
этих райских недель, что у вечного древа
не умели ценить ни Адам и ни Ева.
А. Дольский
|
|
