Глава III
1
Явился август с тёплыми дождями,
с крыжовником, смородиной и вишней.
И сосны, как художники, ветвями
на небе облака все чаще пишут.
А вдоль дорог девчонки и бабуси
торгуют сливами, грибами и картошкой.
В сметану ставят вертикально ложку
для тех, кому всё жирное по вкусу.
На стеллажах арбузов полосатых,
дынь, яблок, груш и персиков шафранных,
и авокадо, киви, для России странных,
полно у азиатов волосатых.
Мангалы курятся, и запах шашлыка
смешался с запахом травы, сосны и лета.
Но у меня теперь, увы, диета.
И я об этом помолчу пока.
А небосвод бездонный, ясен, ярок.
И каждый день, как дорогой подарок.
2
Из своего лесного уголка
под тенью нежной лиственницы и густой берёзы
я вглядываюсь в небо, в звёзды, в облака,
пишу стихи и избегаю прозы.
Но, кажется мне, данное писанье
к стихам по форме можно лишь отнесть.
Метафор нет — одно повествованье.
И мне уж критики оказывают честь.
И строфы, мол, у вас тяжеловесны,
и слог нелегок, и неясна суть.
А раньше вы умели заглянуть
и в душу, и взлететь до поднебесья.
Роман в стихах, не в прозе. Рифмы здесь игрушки.
Когда пускался на дебют, то трудностей не знал.
И в этом смысле Вяземскому Пушкин
о дьявольском различии писал.
3
Я эти сложности почувствовал сейчас,
когда сюжет мой в отступлениях увяз.
4
Но всё же, если взялся я за дело,
то доведу его, хоть хорошо, хоть худо.
На неудачу я рассчитывать не буду,
поскольку ясен ум и сердце смело.
Всегда подправить можно сочиненье,
услышав от врагов хвалебные слова
и от друзей критическое мненье —
«И та строфа плоха, и та слаба глава».
Я к замечаниям внимателен предельно.
Советов необычный поворот
обдумываю каждый и отдельно.
И делаю всегда наоборот.
Да, такова моя обычная повадка.
Но если замечание глубоко,
его не забываю я до срока
и пробую на строфах для порядка.
Но соглашаясь с крючколюбом и педантом,
я возвращаюсь к прежним вариантам.
5
Вернувшись из Америки, тотчас же
к друзьям за город я из Питера сбежал.
Во мне какой-то новый дух дышал,
и стройных строф, и тихих песен жажда.
Но с живописцем молодым я не прервал знакомства.
С годами сходишься с людьми трудней.
Во-первых, жаль впустую проведённых дней,
а во-вторых — боишься вероломства.
Друзьям известно всё — и ваши тайны,
и ваши слабости, и ваши приключенья.
Они в беседе, походя, случайно
кому-то скажут, не придав значенья, —
мол, у меня есть друг — он то-то и тогда-то.
И мы не хуже, и не лыком шиты.
И потому, как он, смелей греши ты...
И назовет фамилию и дату.
Но есть друзья — из зависти и злости
промоют потроха твои и кости.
6
С Андреем мы продолжили общенье.
Я подарил ему свои сонеты.
Он дважды написал мои портреты —
и на пленэре, и в студийном освещеньи.
Да, образ жизни был у нас различен,
но было много общих интересов.
Любили классику, не уважали прессу.
Он был умен, начитан и практичен.
В любом вопросе жизни и искусства
он излагал мне убедительное мненье.
Но если я высказывал сомненье,
он признавал мои и доводы, и чувства.
В свободные часы он был поэт.
А я писал неловкие картины.
В противоречьи были мы едины
и составляли гармонический дуэт.
Хоть он мне и годился в сыновья,
но правом старшего не пользовался я.
7
Друзья мои общались с ним на ты.
Хотя порядком старше его были,
но за веселый нрав его любили,
за остроумие и внешние черты.
Он с мамой жил. Ей было сорок пять.
Отец погиб — прошло уже три года.
Он был директором огромного завода,
который мафия сумела отобрать.
Печальная примета наших нравов
во времена великих перемен,
когда закону и спокойствию взамен
идут порядки воровской оравы.
Ещё одна причина, чтобы я
вникал в его насущные проблемы
и помогал. Тут не было дилеммы.
Была не против и жена моя.
Так у меня завелся новый друг,
который был получше старых двух.
8
Любезно было нам в осенний вечер тёмный
на кухне обсуждать Шардена полутоны
и Лермонтова дар, такой огромный,
что с ним сопоставимы Чехов и Платонов.
Андрей был убежден, что вдохновенье —
обман. И только мастерство и тяжкий труд
великие Творенья создадут
на почве долгого ученья и терпенья.
Я был согласен, но не исключал порыв,
влиянье душ людских и впечатленья.
Толчок и первый шаг творенья
от них идёт, фантазию открыв.
«Да, — говорил он, — но от “Мертвых душ”
до “Котлована” целые эпохи.
Для этих авторов теории все плохи
и хороши для новых русских уш».
Нам подфартило, что искусствоведам
смысл наших разговоров был неведом.
9
Оба мы любили Гумилёва,
ставя выше нобелевских схем.
И среди его бессмертных тем —
Солнце, остановленное словом,
выделяли, как основу Мира,
как начало Веры и Молитвы,
что не могут прикупить кумиры
и вожди добыть в победной битве.
Слова высоту и первородство
нёс он, как несут святые стяги.
Мужество его и благородство
оставляли отблеск на бумаге.
Как сказал он о себе однажды,
обозначив воинский свой путь,
«И Святой Георгий тронул дважды
пулею нетронутую грудь».
Честный воин и большой поэт —
сочетаний этих нынче нет.
10
Переходили незаметно темы
одна в другую. Путались, мешались.
Мы в споре возражали, соглашались
свободно, откровенно, без системы.
Заговорили о шаблонах Голливуда,
о русских гениях на сцене и в кино,
о том, что мы отстали уж давно,
и их дерьмо у нас на грани чуда,
о мыльных сериалах, о ментах,
о новых русских в королевских интерьерах,
о речи примитивной, о манерах
плебейских звёзд, об их крутых понтах.
Но это было только мимоходом.
Одна печаль во всём нас угнетала,
что мастеров сегодня очень мало,
и мода на бездарных и уродов.
Не утверждали мы, что прав всегда народ.
Подчас ничтожествам он предпочтенье отдаёт.
11
Мой друг всецело занят был искусством,
хотя ярем для заработка брал не раз.
В церквах и офисах расписывал заказ
дотошно, аккуратно и со вкусом.
Он у заказчиков на высшем был счету,
хотя посредники платили очень мало.
Но это, кажется, его не занимало.
Я уважаю эту редкую черту.
Но сердцем жил он нелегко и странно.
Внимательный читатель, помнишь тот портрет
в Нью-Йорке? Это был предмет
его мечтаний. И звали её Анна.
Случилось это год тому назад.
Он выполнял заказ. Писал портрет её отца банкира.
Ему претили и шикарная квартира,
и гарнитур a la Ludovik, и высокомерный взгляд,
и речь Сергея с мариупольским акцентом,
что было свойственно в цека интеллигентам.
12
На третий день работы ясно мастерство,
поскольку выписаны многие детали.
Вдруг в комнату, как бабочка, влетает
со смехом неземное существо.
Андрей не понял, но остановился.
Забыл про холст и перевёл глаза
на девушку. Подумал — «Как лоза...
Нет, пошлое сравненье». Вдруг засуетился.
Сказал — «Сегодня хватит. Мне пора».
И стал тотчас же кисти мыть в пинене.
Хозяин возразил — «Мне кажется, вчера,
уж я ушёл, а вы работали по полной смене.
Я очень занят. И у вас работа —
нарисовать похоже мой портрет.
Других задач у вас сегодня нет.
Да разве может вас ещё тревожить что-то?»
Тут юный голос произнёс — «Увы, отец,
ты так невежлив. А художник — молодец.
13
Как живо всё — и волосы, и щёки,
и крупный нос, и твой тяжёлый взгляд.
У Мыльникова брали вы уроки,
и Академию закончили всего лишь год назад».
Художник поражён — вот шустрая девица.
О нём рассказывает, видя первый раз.
Она уж не могла остановиться
и говорила, не сводя с него блестящих глаз,
«Андрей Андреич тоже мне знаком.
На третьем курсе у него моя подруга.
Студенты вас считают чудаком,
рабом искусства, не имеющим досуга.
А ваши странные наряды, гордый вид,
отсутствие друзей, подруг и близких
о вас не очень лестно говорит.
Но это мненье их. Так думать — очень низко.
Я видела работы ваши. И не раз.
И очень высоко я ставлю вас».
14
Сергей Иваныч обомлел от этого потока,
потом опомнился, вздохнул весьма глубоко,
сказал — «Ну ладно». И, поняв, что лишний,
не торопясь и очень важно вышел.
«Ну что ж, представлюсь. Я — Андрей Северин.
Врагам я рад, друзьям неверен.
Пишу всегда людей несимпатичных.
Чем хуже человек, тем платит он приличней».
«Я Анна. О себе вы лжете.
Я знаю, тот, кто предан так работе,
кто так красив и благороден,
тот верен слову, честен и свободен».
Северин понял со стыдом — проиграно сраженье
его гордыни и её открытости, тепла.
Затем беседа изменилась, гармонично потекла.
Он вдруг почувствовал — она ввела его в Свои Владенья.
И он ей подчиняется и следует за ней.
Такого не было ещё в чреде прожитых дней.
Так начиналось все и нравственно, и странно,
не в стиле современного романа.
15
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
16
Лицом её и ритмом линий абсолютных поражён,
имея искренний и благородный дух,
художник наш сказал об этом вслух.
И о её портрете вдруг подумал он —
«Вы согласитесь несколько бесценных вечеров
мне уделить, чтоб написал я Ваш портрет?
Гарантии шедевра, скажем честно, нет...
Зато он будет в духе старых мастеров.
Из Ваших глаз струится удивительный поток...
И я, надеюсь, отразить его бы смог,
чтоб адекватно это излученье и тепло
на равнодушный холст, как мирра, протекло,
хотя у продавцов подобных красок не сыскать».
Она ответила его цветистости под стать —
«Согласна с радостью, хоть слышу я не те
слова о красках, продавцах и о холсте.
Сейчас такой ответственный момент,
а Вы мне строите тяжёлый комплимент».
17
«Быть может, правы Вы, но мной владеет суть.
Уже работает моё воображенье —
и в сердце, и в уме какое-то движенье.
А слово вырвется — его уж не вернуть.
Вот я замедлил речь и думаю о слове,
но образы, что мне явились внове,
уходят, исчезают и как будто слепну я.
Ну не буквально, впрочем. Вот беда моя».
«Понятно. Хоть не просто, но забавно.
Не сочетаются в Вас живопись и речь».
«Нет, не всегда. Течёт беседа плавно,
уже когда пишу». — «Ага, Вас нужно поберечь,
не вмешиваться в Ваши монологи,
когда Вы к образу находитесь в дороге,
и не сбивать кураж». — «Понятливы Вы, Анна.
И даже слишком. Хорошо, но странно».
«Ха, нет ли тут мужского шовинизма?
Известно всем, что этим славится Отчизна.
18
А, впрочем, я согласна, даже рада.
Моделью вашей быть — большая честь».
«Я благодарен за доверье и прошу учесть,
что вам за свой портрет платить не надо.
Придётся живопись по вкусу — подарю.
Но копию я сделаю себе — великодушно извините».
«Как Вы щедры! Благодарю.
Нас будут связывать невидимые нити.
Но на портрет отца нужна вам, кажется, неделя».
«Не беспокойтесь, я могу писать одновременно
и две, и три работы вместе и попеременно.
Мужские лица мне, признаться, надоели,
и я на вашем отдохну, как на поэзии Серебряного Века.
На фоне бедности сегодняшних искусств
и криминальной ограниченности чувств,
кого ни пишешь, каждый, Анечка, — калека».
«Но чем уродливей душа, тем выше милость,
крупнее гонорар. Я правильно врубилась?»
19
«Нет, корреляции такой буквальной нет,
но вот тенденция гнобит всенепременно».
«Но вы же Микеланджело и Рафаэля пленный.
Как преступаете вы ветхий сей завет?»
«По меркам нынешним — они миллиардеры,
их окружали благородные ценители мазка.
Да и не в деньгах дело. Мне их грусть близка.
Цари, князья — все были ниже их предбожьей сферы.
А деньги — только симуляция Свободы.
Сама Свобода лишь в Любви, в Поэзии и в Боге».
«Я с вами так согласна. Мы сейчас в дороге,
к которой нас вела Судьба в былые годы».
«Вы верите в Судьбу?» — «Я управляю ею».
«Вы убиваете меня. Так в жилу ваш прикол.
Так значит поступать я в школу живописи шёл
лишь для того, что я от вас сейчас балдею».
«Вполне возможно. Благородство вашей речи
меня, как летний лес благоуханный лечит».
20
«Так, значит, я вам интересен?» — «Нет, Андрей,
я думаю, вы мне необходимы.
Хотя, порой глухи непроходимо.
Вставайте, начинайте мой портрет скорей».
«Ох, ох, какая шустрая, командная девица.
Здесь спешка может завести в тупик.
Я торопиться в этом деле не привык.
А в нашем случае пусть это длится, длится...»
«Вы правы. Это к слову. Что надеть?
Куда мне сесть? Принять какую позу?
Возьму-ка я гвоздику. Или розу?
Вот блузочка, похожая на сеть».
«Притормозите, здесь профессия, мой друг.
Глаз мастера определяет фон, одежду, освещенье.
Вермеер, например, луча вращенье
мог превратить в корову, в стог и в луг».
«Мне нравится такой подход здоровый.
Но Вам слабо меня изобразить коровой».
21
Ах, как она тот час же пожалела,
когда увидела под быстрою рукой
пейзаж — камыш и верба над рекой,
своё лицо с классическим коровьим телом.
«Какой жестокий, злобный карандаш!»
Но вдруг она тихонько хохотнула,
от смеха чуть не выпала со стула...
И он захохотал, поймав её кураж.
Координация нарушилась, и чашка
упала со стола, задетая рукой,
исчез порядок, улетел покой,
и с манекена царская фуражка,
что принесла кухарка с барахолки,
упала на рассыпанный имбирь,
и карта треснула посередине, где Сибирь,
и, слава Богу, что на стенах не было двустволки,
а то пальнула бы, и не в конце — в начале.
И оба, улыбаясь, замолчали.
22
Их первое духовное схожденье...
Гармония, что в юморе таится,
для большинства недостижима. Только снится
изысканное это наслажденье.
«Так что же, это тот обещанный портрет,
который Вы просили так смиренно
запечатлеть своим штрихом нетленным?»
И снова смех и утвержденья — да и нет.
«Ну полно, Анна! В доме кавардак,
а я настроен на порядок и систему.
И предлагаю Вам такую схему —
Вы не сидите, Вы стоите». — «Ах, стою я кое-как».
«Откройте шкаф... Наденьте эту блузку.
Здесь воротник волнистый, и широк рукав.
Его, чтоб кисть видна была, наверх и внутрь забрав,
как у Антуанетты, станом узким
вполоборота встаньте. Белую гвоздику
держите, повернувшись к Миру ликом,
23
поскольку эту, неосознанную Вами, красоту
увидят тысячи. А может, миллионы.
Художнику не писаны законы.
Но лучшим воплотить дано мечту.
А я — из лучших. На словах я не доказываю это.
Вы руку левую держите выше правой.
Меня не соблазнить ни деньгами, ни славой.
Меня глаза влекут печальным светом».
«Глаза мои нисколько не печальны.
Я вся от смеха таю и лучусь.
От слов хвастливых Ваших я тащусь,
поскольку это опыт мой начальный.
Но грустной Вы меня, пожалуй, не пишите».
«Да что Вы понимаете? Лишь грусть
субстрат духовности. Признаюсь — я боюсь
переносить на холст Вас. Не дышите.
Дыханье Ваше превращается в моё
сердцебиение, удушье, бытиё».
24
«Нет, перестать дышать я нынче не способна.
Придут ещё такие времена,
когда я буду, как Луна, одна
светить себе сама. Сегодня опыт пробный».
«О, Боже, Анечка, распределите пальцы по гвоздике.
чтоб все их было видно, кроме правого большого.
Мне кажется — для Вас важнее Слова
лишь музыка ушедших и великих.
Вы так точны и исполнительны. Головку
чуть-чуть назад и к правому плечу.
Как будто смотрите смущенно и неловко
на что?.. На что-то... Думать не хочу.
Бровь тонкая и с уголком, как у Юдифи,
и Ярославны Суздальской глаза.
Нос Афродиты, что украли скифы,
отрытой в Херсонесе сто пятнадцать лет назад.
А линия от лба до глаз к скуле —
шедевр, что в тайской прячется скале».
Так бормотал он правду с вымыслом. Мелькали кисти,
и возникала жизнь на поле белом, чистом.
25
Он тонкой кистью века верхнего коснулся,
чуть-чуть убавил густоту ресниц...
В глазах Великий Ренессанс проснулся —
начала первых благородных лиц.
Затем писал он радужную оболочку,
как крылышко сапфирной калликоры.
До нижних век чуть видные в мерцании зазоры
давали поволоку, как из Песни Песней строчку.
Прямой и тонкий нос, ноздрей изящных крылья
украли у него каких-то полчаса.
Медовоумбристая толстая коса,
стекая с левого плеча, чуть декольте закрыла.
Волнистый воротник прикрыл ей грудь,
но не настолько, чтоб не видеть совершенства,
ту гармоничность формы, что есть высшее блаженство
для тех, кто классики пропорций знает суть.
Ценителей подобных в Мире так немного.
В них хромосомы совпадают редко, скупо, строго.
26
Здесь не грешу я. Внешность Анны так трагично
уродливость и скудость бытия
подчёркивала. Раньше всех заметил это я,
но промолчал, как делаю обычно.
Грусть красоты имеет смысл двоякий —
короткий век и сероватый фон,
которым перл бывает окружён.
Но слёзы льёт о красоте, увы, не всякий.
И благородство, и достоинство — печальны.
Они обречены на пораженье
или, как минимум, на ложь и униженье.
Таков закон Вселенной изначально.
Он Анну написал всего за ночь.
Не смог он оторваться от портрета.
Банкир готов был щедро заплатить ему за это,
хотя сначала не узнал такую дочь.
Из благородной внешности душа ребенка
дышала и светилась тонко.
Ушёл он в семь, когда небесный свод был ярок,
оставив на мольберте свой подарок.
27
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
28
Я знаю, есть в глубинах мирозданья
такая же свеча из темноты,
такое же неловкое страданье,
такие же неяркие мечты.
За многие пространства и парсеки,
что не исчислить цифрою земной,
похожие на близких человеки
с участием беседуют со мной.
И слышат мои медленные строки,
подносят света аспидный бокал.
Он льётся на меня от звёзд высоких,
как всенощный спасительный хорал.
Нас заключил один безмерный атом...
И наших дней зеркальное вино
разлито между мной и звёздным братом
без времени — недавно ли, давно?..
Он там горюет обо мне, а я пою
о нём тоску невнятную мою.
29
И любим мы одну и ту же оба,
но не всегда предмет в душе храним.
Моя любовь — его вражда и злоба,
я, зная путь, всегда иду за ним.
Когда в моей груди заноза боли —
не вскинуть рук, плечом не повести,
на красном поле, полужив от воли,
он птицу Феникс кормит из горсти.
И так зеркальны наши дни и лица,
как мир по обе стороны нуля.
Когда я умираю — он родится,
когда исчезнет он — воскресну я.
Среди чужих людей и века злого,
среди дымов и мелочной войны
я знаю — есть в мирах далёких слово
и сердце, что ко мне обращены.
И начинаю понимать в итоге,
что это я, но отражённый в Боге.
30
Этот Август, это лето, эта легкая скрижаль
на краю Любви и Света, где всегда туманна даль,
всё исчезнет, как повадка, мимолётная деталь
нашей молодости краткой... Ах, как жаль!..
Утончённые приметы высшей музыки стиха
и вопросы без ответов, и услады без греха,
бесконечные пространства, лёгких птиц и звон, и стон,
русский бред непостоянства, скифский сон,
и гармонии великих мелодичных тихих пьес,
и желаний нежных лики, и стыдливый интерес,
эти плечи, эти руки, эти перси и персты,
эти речи и разлуки и непрочность Красоты
в суете великолепий уплывут, как облака.
Так прекрасно и нелепо чередуются Века...
Воздух Греции и Рима, рифмы Блока и Рембо,
одеянье пилигрима, цвет небесный голубой —
этот Свет Души Незримой превращается в Печаль.
Всё вовек неповторимо... Ах, как жаль!
А. Дольский
|
|
