Глава V
1
У нас на севере осенний месяц первый
в зелёной чаще замечается не вдруг.
Но в городе пустынном ранний звук
прохладно звонок и расшатывает нервы.
Днём солнечно, тепло. Одни бродяги
укутаны добавочным тряпьём.
Да мы с приятелем немного больше пьём.
Конечно, чаю. Новые бумаги
ложатся на чиновничьи столы,
в порту редеют западные флаги,
в газетах больше сплетен и молвы,
и в новый бой бросаются сутяги.
Крутые возвращаются с курортов —
из Ниццы и с Канарских островов.
Их жены отдохнули от абортов,
от грубой музыки, от кухни и воров.
Их детям предстоит всё та же мука —
домашний плен и школьная наука.
2
Сентябрь от августа сперва неотличим,
но день за днём всё больше желтизны,
осенней меди — траченой казны
влажнеет ветер, дождь идёт за ним.
Сентябрь — начало нового сезона.
По сцене я соскучился за лето.
Хоть с каждым годом всё трудней занятье это,
не гастролировать — не вижу я резона.
Та музыка, что прячется глубоко
в душе ли, в сердце — сразу не понять,
меня, как перелётных птиц, влечёт опять
магнитом юга, запада, востока.
Я вспоминаю лучшие стихотворенья,
разыгрываюсь в день по пять часов...
Гитару в руки, двери на засов
и в новый путь. И старых повторенье.
Я — Одиссей уже давным-давным-давно.
Но цель моя — гармония, а не Цирцея, не Руно.
3, 4
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
5
И вот однажды — ну, не правда ли смешно
и вместе с тем уютно от таких вступлений?
В один прекрасный день — от этих повторений
наивных мы отвыкли уж давно —
по Староневскому, обняв её за плечи,
он провожал домой. Был первый час.
Она сказала — «Эта ночь для нас.
Настало наше время. Так не станем же перечить
тому, что Бог нам предопределил.
Пойдём ко мне. Я к этому готова.
Вот мой подъезд... вот дверь моя...» Ни слова
Андрей не произнёс. Ему хватило сил
снести консьержа пристальное око,
три этажа и два ключа от двери.
Он ждал давно, не торопился, верил
в свою богиню искренне, глубоко.
И в первый раз её девическая дверь
открылась для любви, безумства и потерь.
6
Они, войдя в её уютный дом,
тотчас же к поцелуям приступили.
Вы так не раз, наверно, поступили,
читатель мой, и были правы в том.
Сказала вдруг она — «Я в душ. Советую тебе
принять такие же простые меры.
Насколько мне известно, кавалеры,
как правило, подобны голытьбе.
Они не чистят зубы по три дня,
носков в постели часто не снимают.
А тела чистого вообще не понимают.
Но ты не сердишься?.. И ты простишь меня?..»
Она вела себя, как фройляйн Риппербана.
Спустила на пол платьице небрежно
и прочие немногие одежды
и посмотрела на него бесстрашно, странно.
И он увидел, как неопытна она,
растеряна и, в общем, влюблена.
7
Через минуту он шагнул за ней под струи.
От близости такой перехватило дух.
Всё обострилось — осязанье, зренье, слух.
Вот так касается нас имя Божье всуе.
Ладонью с мылом он ей гладил грудь, живот,
другой спустился чуть пониже стана,
губами приникая неустанно
к щеке, к виску, к глазам. Упругий свод
холмов незагорелых легкою рукой
он обводил в предощущеньи обладанья
и принимал её ответные старанья,
и прикасался плотью, потерявшей свой покой,
к её бедру, к янтарным куполам,
что подпирали талию изящно —
по форме — яблоко с полоской пополам,
анис на ощупь твердый, настоящий.
И наконец прильнул к её губам.
И струи ласково текли по их телам.
8
И целовались они долго, безмятежно,
губами жаркими следя рельеф зубов, и в рот
вникая языком и изучая каждый поворот
любимой глуби осторожно, жадно, нежно.
Как будто с плотью плоть желала поменяться,
перемешаться, перепутаться, сойтись,
чтоб вместе воспарить в иную высь,
постичь её и в ней навек остаться.
Сошли они из душа, промокнулись тканью,
одновременно думая, что высший смысл существованья
их на земле так просто найден наконец.
Всё прошлое исчезло, растворилось.
В секундах этих их судьба творилась.
И шли они как будто под венец
к постели девственной, к легчайшим ароматам,
к её холодной акварельной чистоте.
Сердца стучали на высокой частоте.
И Бог светил им глаз своих агатом.
9
Они легли. Он царственной десницей
ей перси нежные, упругие ласкал.
Она дрожала, длинные ресницы
раскрыв. — «Ты не боишься?» — он сказал.
«Нет, не боюсь. Не знаю... я... я в коме.
Не знаю, кто я, ничего не помню...»
Движеньем осторожным, чтоб не ошибиться,
он воспарил над нею, словно птица,
и, как колибри в пламенный цветок
нежнейшим жестом вводит хоботок,
вошёл в её секретную обитель
и замер в ней. Она подумала — «Учитель.
учи меня любви». Потом забыла мысль.
Вообще все мысли тут же прервались.
Она глаза закрыла, сократив дыханье,
чтоб превратиться лишь в одно желанье —
настолько для него желанной быть,
чтоб мог он с ней весь мир вокруг забыть.
10
Как удаётся это им — я не пойму.
Но женщины любимые подчас
так абсолютно подчиняют нас,
что нам помыслить грех — зачем и почему.
Наверно, так Господь задумал наш Всеблагий
и игр теория и «Метод Монте-Карло»
ему знакомы. Большинство бездарно
в любви. Любовной влагой
они обмениваются с тем, кто попадётся
случайно под руку. В тумане одиночеств
они не видят планов и пророчеств,
в которых их любовь легко прочтётся.
Но если хочешь подчинить любви свой нрав,
засунь подальше пошлую гордыню
и торжествуй — ты перешёл свою пустыню.
Люби и преклоняйся. Будешь прав.
Всё это верно, если женщина не стерва.
Иначе убегай. Ты здесь, увы, не первый.
11
Потом всю жизнь не смогут позабыть они
минуты краткие их первого слияния.
А волшебство взаимного влиянья
останется на все, ещё не прожитые дни.
Изыскан этот танец парный,
когда свежи и сложены, как юные спартанцы, дети.
Движенья завораживают эти
и ритм меняющийся, сложный и угарный.
Как бабочки легки в порхании тела,
и па их грациозны, невесомы.
Природа их расчетливо свела,
чтоб совершенствовать в потомках хромосомы
.
Красивые животные, попав в Её капкан,
не понимают этого служенья,
не ради рода, ради наслажденья
бессчётно повторяют те движенья,
что предки их из разных стран и рас
тысячелетия вводили в этот пляс.
12
«Природа гениальный балетмейстер,
но редки гениальные солисты.
Их танец экономен и неистов —
почти что без движения, на месте.
Но красота и лёгкость дивных форм
есть главное условие блаженства.
Ты, Анна, в этом смысле совершенство.
Ты лучшая из женщин, ты вне норм.
Как бёдра вскинуты в коленей мягкий сгиб!
Так даже лебедь в крыльях распростёртых
рисунок этот упрощённым, стертым
воспроизводит. Знал бы — и от зависти погиб.
Как шея нежно выливается в плечо
и переходит в руку и в холмы с рисунками галактик,
где в центре две звезды. Доселе, старый практик,
не видывал ещё. А в центре танца — горячо», —
твердил себе Андрей, творя святой обряд.
Не так, конечно, гладко, а пунктиром, невпопад.
13
Потом нарочно посмотрел в окно...
Там август... И печаль природы не коснулась.
Затем взглянул на Анну. Не очнулась
она от счастья, опьянев давно,
ни разу глаз сиреневых не приоткрыла —
ей был совсем не нужен внешний мир.
С ней был её Христос, её Сатир,
её предвосхищения святая сила.
И в самом центре чресел, ниже живота,
она его присутствие, движенье,
бесчисленные нежные скольженья
не узнавала. И пронзительная острота
её предвидений не рисовала эти ощущенья.
Лишь счастье, как всех ценностей сближенье,
и главных мыслей, вкусов, душ родство.
Да, только так. Но плоти торжество,
такая близость, странные движенья...
ей нравились до головокруженья.
14
Как прочно всё в девичьем юном теле.
Изысканная роскошь и разврат
с невинной сексуальностью царят
в манящей, неприступной цитадели.
Бедро изящное и стройное на вид,
соединясь с другим в округлости крупнеют
и воплощают адскую идею,
рабом которой были — сам Творец и царь Давид.
Все части тела наслаждение сулят.
Участок кожи, что под платьем бедным ли роскошным,
дурманит запахом изысканным и тошным.
В воображеньи исчезает весь наряд.
Пройдись губами от щеки по шее и плечу,
скользни по позвоночнику к бедру рукой,
войди в неё и заработай сладостный покой,
когда ты думаешь — «Как странно, не хочу!..»
Но наполненье пустотой проходит, словно миг.
И снова телом и душой ты к ней приник.
15
От пагубной привычки размышлять
в любом случайном времени-пространстве
не мог избавиться он, в честном постоянстве
приняв Природы эту царственную кладь.
Сейчас он думал — «Ради этого мы дышим.
Нет ничего желанней и дороже,
чем родинка на смуглой горькой коже
и те слова любви, которые мы слышим.
А те, которые не слышим, — слаще вдвое.
Они твердят их шёпотом или совсем без звука —
через глаза и руки. Это — тонкая наука —
играть на них, как музыкант на флейте и гобое.
Как странно, что такие вознесенья
не помнятся нам всуе ежечасно.
И человечество лишь потому несчастно,
что каждый забывает суть спасенья
.
Уметь любить — для большинства банально.
По сути — высоко и гениально».
16
Он вглядывался в милые черты,
паря над ней на близком расстояньи
в полубреду дурманного влиянья
её и ангельской, и плотской красоты.
И двигался ритмично и туманно,
и думал, как проста любви великой суть —
смотреть на вскинутые ноги, на живот и грудь
и в нежной плоти быть хозяином желанным.
Нечёткие обрывки разных фраз
о снах его, о жизни в самом деле —
сосредоточились фактически на теле,
его в себя впустившем в первый раз.
Потом он в сочетаньи с тёплым лоном
воспринял волосы на голубой подушке.
И в этой эстетической ловушке,
как в паутине, двигался со стоном.
И удивлялся истине простого факта,
что может размышлять среди божественного акта.
17
Но льстил себе он. В электрических цепях
его нейронов появились замыканья.
То было не мышленье, а иканье,
и не слова, а только — ох! и ах!
И кроме сладостного чувства — благодарность
переполняла его голову и грудь.
А между тем, как ни растягивал он путь,
к концу он близился — «Какая лапидарность! —
подумал он. — О, Боже, подожди, я не хочу!»
Остановился, тщетно силясь время оттянуть...
Плотина рухнула. Упал он к ней на грудь
и застонал, припав щекой к её плечу.
Затем жестоким, варварским лобзаньем
ко рту её открытому приник
и заглушил её негромкий крик,
крик удивления от первого слиянья.
В агонии святого наслажденья
впервые затухали их движенья.
18, 19
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
20
Я знаю по себе — любовь, семья и дети,
талант, работа, гречневая каша —
вот максимум, что держит души наши
на этом, Господи, прости, дурацком свете.
Я извиниться вынужден, читатель мой любезный,
что я отвлёкся от любовной темы.
Но сбои в ритме отрезвляюще полезны
и освежают иногда ландшафт системы,
Хоть для любви есть много мест и положений,
но всё же ложе личное удобней всех других —
крутых машин и кабинетов дорогих.
Постель даёт естественность движений.
Ещё скажу — широкая кровать
значительно усилья уменьшает
и положений больше разрешает.
Здесь перпендикулярно можно целовать.
А впрочем, в оные года на раскладушечках заветных
мы умножали население весьма, весьма заметно.
21
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
22
Остаток августа — всего семнадцать дней
они почти все время проводили вместе.
С её согласия к его и радости и чести
как о своей невесте он повсюду говорил о ней.
И слышать не хотел он о её наследстве.
Она была согласна с ним вполне.
Они талантливы. А вместе — так вдвойне.
И смогут жить в достатке и без бедствий.
Она в Сорбонне изучала право,
четыре языка, историю, культуру,
любила Баха, джаз и европейскую литературу,
с людьми общалась просто, не лукаво,
мгновенно в ситуацию вникала,
предвидела последствия всегда,
и прежде «нет» произносила «да»,
к губам не поднесла ни одного бокала.
Телеведущие из всех программ возможных
в сравненье с нею были вялы и ничтожны.
23
Осознавая в этом мире пребывание своё,
она, как драгоценный дар, воспринимала бытиё,
и уважала априори всех вокруг —
людей, собак, ворон, жуков, подруг,
которых в принципе и не было у ней
в связи с насыщенностью университетских дней.
Приятельниц простые интересы —
наряды, секс и сплетни жёлтой прессы —
её вообще ничуть не занимали.
Общалась с теми, кто поэзии внимали
и понимали ход истории не только вверх, вперёд,
а как поток самодостаточный. И вектора — Наоборот
не отрицала ни в одном диалектическом явленьи.
К примеру — деградация новейших поколений,
увеличенье общей массы потребленья,
исчезновенье Душ, сужение мышленья.
Сама же думала и чувствовала смело и глубоко,
являя новый взгляд на мир Божественного Ока.
24
Когда приходят годы, начинаешь понимать,
что в каждом возрасте своё святое Вето.
Тем дорожишь, что в юности пропето.
И вспоминаешь чаще всех — Отца и Мать.
Об их соитии зачем-то пел певец народный,
как он был зачат ночью и порочно.
А для меня Отца и Матери союз непрочный
есть знак неизъяснимый, благородный.
А юность тем ещё высока, что наивность
есть целостность, непосвящённость в тайны плоти,
восторженность, влюблённость и активность,
и мастерство, манящее в работе.
Да, юность и любовь — есть христианство.
Все три понятия — изомерия.
И голубь занимал своё пространство
над тёмным треугольником Марии.
Не стоит нам стыдливо забывать,
что галилеянка наречена от Бога — Мать.
25
Пришли времена, за которые мне никогда уже стыдно не будет.
Защищён я от смерти, от боли, от страха и от унижений
осознанием их и приятьем, и ясным к себе приближеньем.
Я чувствую яд, он мне подан, но только не знаю, в какой он посуде.
Совершился отрезок, отпущенный Временем на осознание, вектор
верен, как стрелы, в Патрокла одну, другую удачливый Гектор
точно метнул, как струну оборвав сухожилье Ахилла в сраженьи.
Этот Мир получил от меня, в первом, увы, приближеньи
всё, что мог я отдать, получая обратно по полной программе —
отторжение, хамство, любовь, алкоголь, отсылание на или к маме,
все, по сути, профессии. В городе их предлагает мужчине в задаток
Ангел быта, что делит и сносит здоровье и честность в остаток.
Но жестокие Мойры с Арахной в одном просчитались с генпланом,
не увидев детей за клавиром, строфой и янтарным стаканом,
не поняв с непривычки высот красоты их телесной и горнего духа...
Сыновья перед Богом моё оправданье с его утончённостью слуха.
И моё примиренье с конечностью формы, пространства и пенья —
их явление миру — мои и тоска, и любовь. И над словом корпенье.
26
Мать Андрея просит — «Не гуляй по вечерам.
Папа этой девочки над деньгами начальник,
и большой к тому же. Потому не ровня нам.
Может это кончиться печально»
.
«Помню я, Наташа, только я люблю её.
И к тому же лето на исходе.
Может предначертано, что нам не быть вдвоём,
но уж это при другой погоде».
«До другой погоды не дожить тебе, сынок.
Мне звонили и предупреждали».
«Знаешь, мама, в августе всегда я одинок,
а в звёздных небесах такие дали!
Мы однажды видели, как падает звезда,
загадали с ней одно и то же —
будем ли мы счастливы и вместе навсегда.
Мы же с ней, Наташа, так похожи.
Изучаем подвиги библейских Маккавеев
и читаем вслух Благую Весть от Иоанна и Матфея».
27
«Нет, Андрюшенька, один другого не умней —
вот вы чем похожи. Только времена теперь другие.
На руках и в ушках у неё полно камней,
и такие туфли, кофточки и платья дорогие.
Мне она по сердцу — простодушна и мила,
очи, как у ангела, и губы, как малина.
А твоя одежда устарела и мала,
нет отца, и мать — не балерина.
Будут ещё девушки такой же красоты,
только нашей бедности и чести
.
Есть закон, мой сын, которого не знаешь ты, —
каждый на своём танцует месте».
Так они беседовали. А она стояла там,
где он ей назначил накануне
.
И неслась над августом звезда по небесам.
Было воскресенье. Новолунье.
И она звонит — «Ах, где ты, что ты, как?»
«Я бегу, опаздываю — любящий дурак».
28
Здесь следует заметить к чести Анны,
что, отправляясь на свидание с избранником своим,
о самолюбии его заботясь постоянно,
имея выезд свой, не пользовалась им.
А камешки её — тут случай чрезвычайный
...
Она к нему сбежала как-то с папиной тусовки.
И страшно пожалела, что не в джинсы и кроссовки
была одета, лишь заметила случайный
и изумлённый взгляд красавицы Натальи.
Андрей был рад её приходу, но, конечно, удивлён
прикидом. Правда, с этим быстро сладил он.
Но бедной Анечке весь блеск её нахальным
в довольно скромной ленинградской обстановке
вдруг показался. Серьги, кольца, брошь —
всё торопливо в сумку было брошено.
Она бы бросила в окно, так было ей неловко.
Наталья оценила этот жест и тут же
ей предложила немудрёный ужин.
29
У Анны были чувства сложные к Наташе
.
Она её любила уж давно заочно
с Андреем вместе. Что его — то наше.
Но что-то было для неё невнятно и неточно.
Она людей обычно видела насквозь.
Ей открывались их судьба, любовь, болезни.
Не часто вид чужой души ей был полезен.
Но в случае с Наташей что-то прервалось.
Интеллигентское презрение к богатству
ей было совершенно неизвестно.
Понятны были чувства — скромность, честность.
Но кто ей объяснит сложнейшее — «Не братство».
Такого в европейских словарях
она, естественно, ни разу не встречала
.
Хотя у всех народов изначала
оно начертано незримо на дверях.
Вот это качество старинной пробы честной
Анюте было вовсе неизвестно.
30
И потому она всегда была настороже,
хоть нежно, искренне, улыбчиво и тонко
общалась с будущей свекровью, хохотала звонко,
смущалась только мимолётных неглиже.
И чаще оставалась ночевать
в квартире их большой на Колокольной,
всё больше завораживая мать
Андрея чуткостью и чистотой невольной.
Но странная преграда до сих пор не исчезала.
В Наташе смутная тревога появлялась,
потом стихала, оставалась только малость,
затем ночные мысли. И опять сначала.
Но всё решилось вдруг и в день один прекрасный.
Насколько он хорош — тут есть сомненья.
Но, наконец-то, этот день принёс решенье,
и прожит всеми был, уж точно, не напрасно.
Дамоклов меч порою рвёт тугую нить,
Гордиев узел помогая разрубить.
31
Начальник гвардии охранников Сергея
Егор Охрапов был тщеславен и хитёр.
Он слышал, и не раз, Сергея с Анной спор,
и понял ясно, что отец не привечал Андрея.
И по возможности частенько стал следить
за их свиданьями. И вот однажды ночью
с двумя быками он предстал воочию
перед художником, чтобы его избить.
Описывать подробно наглые движенья
мясных мужчин, что избивают, скажем, Рафаэля,
не в силах я. Персты бы онемели,
и выпало перо бы от изнеможенья.
Скажу лишь — были оскорбленья и толчки,
кровь изо рта, из носа, из ушей,
удары обувью в лицо и пошлое — «Пришей!».
Андрей же более всего потом жалел разбитые очки.
Оставили лежать его на мостовой
и в джипе-воронке уехали домой.
32
Понимание прогресса общества весьма затуманено
политиками, беллетристами и более всего
обществоведами. Мы увидели отдельный факт
отношения простых людей к художнику XXI века.
Джеймс Босвелл — английский поэт XVII века —
с детских лет привык ощущать какое-то особенное
чувство при виде человека, сколько-нибудь
известного в свете своим умом и талантом.
Иногда это чувство принимало громадные размеры.
Самый прилежный из школьников — Босвелл
бросал и книги и труд для того, чтобы
бежать по городу за джентльменом,
написавшим хотя бы одну картину, пейзаж,
хотя бы одно стихотворение, чтобы изустно
засвидетельствовать ему своё глубокое почтение.
Однажды Шеридан обещал представить его поэту,
эссеисту и лексикографу Сэмуэлю Джонсону.
У нас же художникам представляются несколько иначе.
33
А в это время Анна собиралась спать.
Ещё во власти его губ, его объятий
под душ спешила, сбросив туфли, платье.
Потом разобрала свою кровать,
легла и, вспоминая наслажденье,
зашлась опять и сердцем, и дыханьем.
В мужских и странно нежных рук касаньях
ушла как будто в то же наважденье.
Так продолжалось долго. Вдруг толчок,
удар по голове, по пояснице.
Она глаза открыла — «Это снится!?»
Кровь на подушке... Стены, потолок
вдруг закружились — «Что со мною?..
Нет, это не со мною, а с Андреем».
Но кровь вокруг неё — «Соображай скорее!
Смотри, смотри!.. Твоя любовь виною...»
Она увидела всё ясно — Колокольная,
и трое бьют его коряво, грубо, больно.
34
Нетрудно было их узнать. Избив Андрея,
они поспешно укатили. А она
в секунды, как была облачена —
почти в ничто, бежит к машине поскорее
и вылетает из двора ракетой.
В полубреду хватает телефон
и вызывает «скорую». Андрей! Ну вот и он.
Уже сидит. Она босой, полураздетой
к нему бросается — «Андрюшенька! Андрюша!»
«Ты, милая? Откуда ты?» — «Послушай,
сейчас молчи, держись!» И тонкую рубашку
ночную разрывает на две части
и вытирает нежно кровь с лица и рук,
стараясь, словно школьник промокашкой.
Находит в этом радость, даже счастье...
Настала ясность и прошёл испуг.
Ну вот и «скорая». И доктор с изумленьем
перед собою видит полуголое явленье.
35
Тут слёзы хлынули из глаз её потоком.
Она зашлась в рыданиях глубоких.
Но между тем, закапав телефон, звонит Наташе.
«Андрей... со мною, здесь. Рубашку,
любую тряпку, о простите, вынесите мне.
Его избили. Нет, не по моей вине...»
С Андрея врач тихонько снял пиджак,
на Анечку набросил, тут заметила она,
что грудь её была обнажена.
Лишь трусики спасали кое-как.
Наташа выбежала молча и с тоской
халатик пестренький дрожащею рукой
босой девчонке протянула, очи допустив
в её глаза. И увидала кровь и пятна грязи.
И слабо улыбнулась, видимо, простив,
не понимая ни причин, ни повода, ни связи.
Но женщины всегда мужчин мудрей.
Они поймут всё глубже и скорей
.
36
Её униженный холопом Мастер,
избитый, окровавленный лежит.
Его страна чужим принадлежит,
невнятным по культуре и по масти.
Впервые её жесткая и жадная среда,
которой, кажется, она не замечала,
которая на все её запросы отвечала,
на все капризы говорила «Да...»,
ответила на главное желание — любить —
отказом, чётко обозначив свой ответ
«Он не из нашей стаи, он не той породы. Нет!
Не наш, а значит, и не твой. Должна забыть.
А не забудешь — из твоей же свиты
накажут люди выскочку, врага.
Он в сущности — статист, маляр, слуга.
Нет паритета. Ты же из элиты».
Простым владельцам капитала не понять среди забот,
что эта пара — снежноцарственных высот.
37, 38
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
39
Две ангелицы хитрые, две маленькие ведьмы,
укрывшись ласковым немецким покрывалом,
такие тайны с легкостью друг другу открывали
так искренне и честно, что представить и посметь мы
себе не можем. И рассказывая о любви к Андрюше,
они и вымысел и правду так перемешали,
такие истины с фантазией вкушали,
так рады были говорить и слушать,
что через пять часов прекрасной шепотни
уснули, жизнь пройдя за пядью пядь.
Две нимфы нежные, как ялтинские дни —
одной осьмнадцать, а другой под сорок пять.
Но, слава Богу, это, кажется, случилось —
они сдружились. С этой точки, с этого момента
судьба знакомого нам всем интеллигента
определилась, округлилась, получилась.
Наталья Петровна и Анна Сергевна
теперь защищать его будут вседневно.
40
Сентябрь кончается. Вывод ясен —
ночь удлинилась. Ночной Петербург опасен.
Ухо ощущает присутствие звука.
Пара лесбийских любовниц Школа-Наука
вступает в порочную связь. Так Сократ с Геродотом
лежали, как красноармейцы под взорванным дзотом.
Вкратце — это итоги невского лета.
После двух литров белого — песенка спета.
Представим стульчак пластмассовый, розовый, новый...
В Астории мистеры, херры, месье, панове
хватают в панике гладкие эллипсы унитаза,
чтобы в миры подземных коммуникаций ушла зараза,
что зародилась в отсталой империи в гастрономах,
в колхозах, в говне. В композиторских метрономах
начинает наклёвываться песней лесного дятла
нового гимна текст и старого музыка. Падла
стоит на углу, продавая истёртые мощи.
Правда, всё это можно сказать значительно проще.
41
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А. Дольский
|
|
