Глава IX
1
Дни покатились, как на санках пацаны.
Декабрь двигался к исходу года.
Стояла идеальная погода —
семь-десять градусов в присутствии Луны.
И вот однажды в темноте вечерней
Судьба на Колокольной в двери позвонила,
и появилось Солнце в шубе из шиншиллы
своим прямым для всех предназначеньем —
всех согревать, любить и понимать —
похорошевшая в предощущенье встречи Анна.
Андрей от счастья онемел. — «Так странно,
без телеграммы», — засмеялась мать.
Все кинулись её тотчас же обнимать
и целовать во все доступные места.
«Подруга, ты не очень-то проста.
Я научусь тебя когда-то понимать?»
«Живём однажды. Это нужно делать без помарок.
Так, чтобы каждый день был как подарок.
2
Вы переехали сюда, моя родная Марисанна?»
«Тебе какое дело? Здесь живёт моя семья.
А иногда присутствую и я.
Ведь я же видела, как ты летишь по небу, Анна».
«Я тоже видела, что ты уже на Колокольной».
«Ну вот, нам друг от друга ничего не скрыть».
«И хорошо, мамуля, так нам легче жить».
«И дисциплина. Невозможен грех, не будет больно».
Нет ничего прекрасней обывательского быта,
когда с любовью верной жизнь сопряжена,
и эгоизм, и лживая свобода позабыты.
Уверенность, покой и простота
царят в семье. И это выше счастья
свободных связей и активного участья
в тусовках, где враньё, торги и пустота,
где половыми достиженьями гордится элитá,
по сути лишь к распаду душ своих причастна.
3
И подкатил к сердцам бесшумно Новый Год.
Все собрались на ранчо у Сергея.
И я был приглашён. О чем, не сожалея,
я вспоминаю. Был большой приход.
Приехали какие-то крутые неизвестные артисты,
не знаю уж — за деньги или просто так.
Лощёные всех возрастов с нимфетками капиталисты.
И даже был министр с женой — совсем дурак.
Был общий стол огромный, хорошо — без стульев.
Семнадцать залов — есть, где посидеть и полежать.
Поддавшие разбились все по социальным ульям,
но утром каждый лёг в роскошную кровать.
Но прежде все под бой курантов вышли в сад
к живой украшенной и сказочно красивой ёлке.
Так энергично чокались, что пару раз осколки
летели в снег. И до сих пор, наверно, там лежат.
Потом водили вокруг ёлки шумный хоровод,
и вспомнил я с английского свой вольный перевод.
4
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
5
Мы взяли чайник, фрукты и сепаративно
встречали Новый Год в одном из дальних залов.
Людмила — Анны мачеха к нам часто забегала
и приносила блюда разные, и говорила «Дивно, дивно!»
Все уговаривали — «Оставайтесь с нами, Люда».
Она лишь мило улыбалась нам в ответ
и говорила — «Ах, простите, очень жаль, но нет.
Должна к Серёже я бежать. Там люди, люди, люди...»
Зашёл Сергей и просидел он с нами целый час,
поскольку бросил пить и стал спортсменом.
Его устраивало, что никто не пил из нас.
Мы рады были, что готов он к переменам.
И Алексей пришёл с подругой. И остался до утра.
Его, конечно, задержали разговоры —
Бог, Вера, музыка, поэзия и горы,
любовь и возраст, и раскаянья пора.
Я обезличил содержательные части диалога,
всё лишнее убрав, достиг довольно пёстрого итога.
6
Как опыт нас влечёт, что стоит знать
практически для обустройства быта,
чем наша жизнь обычная забита,
что позабыть успела наша знать —
всё было полем наших обсуждений —
и зависть, и заоблачная высь,
и неосуществлённый русский гений,
и Бог, как преджелание, предчувствие и мысль,
ответы на вопросы — кто я? для чего я? где я?,
и сожаленье — для надежд душа пуста,
и формула Российской Государственной Идеи —
несоблюденье Десяти Вестей Христа.
И мы сходились все, что стала вдруг понятна
та ненависть в семнадцатом году,
которую вожди легко, неаккуратно
макнули в кровь на общую беду.
Бесчестье власти нынче порождает страх
и ностальгию по Отцу в бесшумных сапогах.
7. Из диалога о достоинстве
Бывает, что и углублённые в себя, и знающие
цену своим тонким ощущеньям, и высоко
поставившие драгоценные чувства, внушённые
другими людьми и явлениями — природы,
музыки, живописи, а для некоторых
и гармонией точных и естественных наук,
помогающих постичь основы миротворения
и особенности собственной тактильности и эмоций, —
порою нарушают постигнутые ими законы
и приводят себя в унизительное состояние
необходимости оправдываться лукаво, вполруки
или даже вовсе солгать или предать себя.
Это естественно для человеческой природы,
за исключением особо одарённых натур,
понимающих свою жизнь вне зависимости
от общественной иерархии и объёма собственности.
Чаще всего это израненные ветераны,
но в особенности вольные талантливые поэты.
8. Из диалога о широте взглядов
Стремись в заоблачные выси... Спеши, дорога коротка,
и ты пришёл не на века — на миг расцвета чувств и мысли.
И всё, что было до тебя, прими, как милостыню нищий,
раздай ту радость, что отыщешь, печали пряча и копя.
Поставь себе любой предел, перешагни его... и снова,
и пусть в сердцах осядет слово, которое сказать посмел.
Не позволяй лениться телу, уму не дóлжно отдыхать.
И праздность вязкая опять вернёт к начальному пределу.
Вгрызайся в мелочи и сны, ищи частиц элементарных
в природе, в измах элитарных, чтоб стали гении ясны.
Не уворуй чужих ключей, но постучись в любые двери
предощущение проверить, что корень истины — ничей.
Найдя в скелете мирозданья, который сам построил ты,
ячейки чёрной пустоты, — разрушь его до основанья.
Как муравей, начни опять искать конструкции единой.
Не утешайся половиной, где можно целое объять.
Будь у наитий в кабале, но поверяй их ритмом чисел.
Стремись в заоблачные выси, но стой при этом на земле.
9, 10
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
11. Nota bene
Прости, читатель. Может показаться — усложнил
я разговоры умных и достойных эрудитов.
Отчасти так. Но сколько позабытых,
не сказанных, не видевших чернил
глубоких и изящных мыслей и открытий
погибло во всемирной немоте!
А словеса, что нам навязаны, — не те.
Сто слов всю жизнь полощем мы в корыте
рта, пытаясь мысли тощие облечь
в хламиды надоевших изречений.
Случайному читателю мучений
доставит много эта зарифмованная речь.
Но таковы мои друзья. Владеют русской речью,
и мысли их светлы и глубоки.
И я придирчив к гладкости строки,
и правлю стиль, но смыслу не перечу.
Не правда, что погибла русская словесность.
Изысканный и ясный слог всегда несёт известность.
12, 13
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
14. О бесконечности непознанного
Ищите ветра в поле, закатов поутру,
и облегченья в боли, и трезвость на пиру,
ищите в оправданьях след будущей вины,
в приметах и гаданьях науку старины,
в садах Семирамиды ловите снегиря,
забудьте все обиды в начале января,
ищите в лицах старых прозренья тишину,
и в маленькой гитаре огромную страну,
и в перелёте птичьем оседлость и покой,
и в правилах приличий жестокости людской,
ищите в исключеньях законов высший знак,
ищите в заточеньях искателей, бродяг,
и звуки клавесина, и ферзевый гамбит
ищите в светло-синем, где красное горит,
ищите в плоти плотной начало всех искусств
и пробуйте полотна на запах и на вкус,
внимайте, если дети трубят в листок травы,
ищите всё на свете, что не теряли вы.
15. Мысли о новом времени
Какой кромешною дорогой мы шли из абсолютной лжи
к Свободе горькой и убогой и к Правде, купленной за жизнь!
Я пью Свободу, словно водку, дурею, плачу, матерюсь...
С ноги не сбитую колодку тащу по кочкам через Русь.
И в страхе вижу, как Свобода печёт из хлеба русских нив
чудовищ нового народа, сны разума заполонив.
И снова смуты перманентны, и власть ворует, пьёт и врёт...
И снова мы интеллигентны, и не за нас опять народ.
Мудрим и маемся от дури... Полубезумен разговор.
И вновь со дна житейской бури всплывает самый мелкий сор.
И нет признания таланту, и забавляет хамов хам,
и невозможно музыканту придумать Музыку к Стихам.
Живём темно и осторожно. Гигантской стала наша клеть.
И прокормиться невозможно, и разоришься — умереть.
О чем поют и по-каковски? Пол не понять по голосам.
И только горестный Чайковский возносит душу к небесам.
И снова право глупой силы маячит где-то невдали.
И только женщины красивы, и только дети — соль земли.
16. Nota bene
Ещё хотелось бы вмешаться в рассужденья
и социальные убрать приоритеты.
Хотя друзья мои все сыты и одеты,
но слишком далеки от буржуазных убеждений.
Всегда претило им высокомерие ничтожеств,
Клондайк устроивших в дремучести правленья,
в искусства массовый приход убожеств,
для тигра колыбель, сплетённую из множеств
решений высшего злоумышленья.
И потому, хотя друзья мои стояли на земле,
их мысли низменных предметов не касались
почти. Всё материальное кончается в золе.
В воображении, на крыльях, на метле —
люблю к полёту сладкое причастье,
я помню в детстве лес, стрекоз и мух гуденье,
я помню в преступленьях неучастье,
я помню женский лик, я помню чудное мгновенье.
17. О низложение чести
Если хотите определить какого-либо человека, как существо
низкое и подлое, или желаете объяснить обществу,
что на этом человеке следует поставить некий знак,
объясняющий невозможность сотрудничества
и даже, может быть, унизительность близости к нему
в чисто пространственном, геометрическом смысле,
определите сначала, есть ли на этом джентльмене
хотя бы одно чистое место, не запятнанное
какими-либо другими подобными знаками.
Эта мысль имеет довольно существенное значение,
поскольку явному негодяю не страшны обвинения
в принципе. Но по ошибке можно нанести
значительный урон репутации невинного и, более того,
благородного и полезного гражданина, который,
как правило, вовсе не готов к компрометации
и совершенно может потеряться в этом случае.
Ситуация особенно актуальна для нашего общества,
которым руководят, как и пренебрегают, первые.
18. Об одиночестве Бога
Мы все надеемся на Бога, а Бог надеется на нас.
Темна, нема Его дорога, и слеп земной иконостас.
И Он не знает нашей боли, и мы должны Ему помочь
в Его космической неволе, где сон, безвременье и ночь.
Ни мольбы, ни псалмопенья не нужны Творцу.
Спи, мой Бог, моё терпенье так Тебе к лицу.
От предсказаний и пророчеств, взыскующих Его урок,
от бесконечных одиночеств Он стал всемирно одинок.
Он спит бесхитростно, бездонно... И консонансом — Иисус,
и сладким созвуком — Мадонна — творится служками искус.
Иерархи злато власти клеют к Горним Куполам.
Спи, мой Бог, Ты не причастен к маленьким делам.
Что уворовано для Бога, то от Него унесено...
На каждом храме — тень острога или запорное бревно.
И пусть Он спит. Его тревога за всё живущее — мертва.
И Человек не стоит Бога, поскольку изошёл в Слова.
Спи, мой Бог. Наш Мир несётся без Тебя и по кривой...
Звёздный дождь об Землю бьётся и морской прибой.
19, 20
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
21
В любви, в работе, в разговорах две недели
у наших милых быстро пролетели.
И вот опять Пространство свой показывает нрав,
напоминает про билет и паспорт
и подставляет свой казённый транспорт,
разлуку в наказанье за любовь избрав.
И Анна упорхнула, до Парижа взяв билет,
поэтов и философов читать весьма пристрастно —
Ронсара, Ницше, Шопенгауэра, Дю Белле,
сопоставляя Сартра с Хайдеггером и Экклезиастом.
Сократ, Платон и Лукиан фривольный
теряли древность в дебрях интернета
и попадались в современности тенета,
вплетаясь часто в разговор застольный.
Года учения дают довольно чёрствые плоды —
всё повторяется на этом белом свете,
ошибки пращуров воспроизводят дети,
стирает время преступленья и труды.
Супруги оказались вновь не близко
и обратились к электронной переписке.
22
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
23. Анна. Париж. Пуаси
Моя Царица умерла. Моя красивая Царица...
Принцесс своих поцеловала и принца нежно обняла.
Они ушли, в Кастальский ключ безукоризненные лица
для облегченья окунать, купать прозрачные тела.
И голубая кровь Руси за ними тихо потянулась,
и Юг на Север наступил, и чёрной крови времена
исподтишка вошли в дома. И песнь в продажу окунулась.
Пришли другие племена, сбылись былые письмена.
Всё больше тёмных лиц и душ, и ночи белые сереют,
и разрушается вконец уклад народа и семьи,
и юные живут грубей, а благородные стареют,
и уменьшается простор святой родительской земли.
А чёрное на голубом дает кровавые оттенки,
и ветер западный несет дурные запахи и смог.
Свобода дышит воровством. И светлых девочек коленки,
и женщин синие глаза за деньги смотрят в потолок.
Неясный ум, дурная плоть — владельцы музыки планеты.
Моя Царица умерла. И умерли её поэты.
24. Андрей. Санкт-Петербург
Смотрю на тебя и не верю, что может природа создать
в такой ослепительной мере такой красоты благодать.
Как можно из атомов почвы и лёгких молекул небес
слепить этот профиль неточный и стан, отрицающий вес?..
и речи, как скрипка с органом на фоне шумящих лесов,
и ум, ироничный и странный, подвижный, как стрелка весов?..
и руки, плывущие грустно по правилам северных птиц,
и губы, твердящие устно пробелы мудрёных страниц?
и смуглые круглые плечи, и царские поступь и взмах
ладони, и страсть не перечить, что перси в перстах и устах.
Повадка изящней пантеры на ложе любви и греха,
врождённая смелость гетеры, что движется в ритме стиха.
Как жаль, что любые портреты в движенье, и сидя, и в рост
не смогут скопировать это... оттенки и глаз, и волос.
А голос из света и влаги и музыки старых времён
значками на нотной бумаге не может быть запечатлён.
Чисты, совершенны движенья, как съёмка замедленных крыл.
Я думаю, эти решенья Господь не один находил.
25. Анна. Париж. Компьен
Я истину люблю внутри,
внутри сосуда из моих понятий.
Она ещё не познана — смотри,
смотри, как сфера формы вся помята.
Ты видишь — это тяжкое зерно
даёт росток со стрельчатым побегом.
Из плоти он взойдёт, и всё равно —
на пораженье или на победу.
Как солнца луч, попавший на ладонь,
побег мне в сердце тычется с доверьем.
До срока хорони в себе огонь,
храни тоску по правде в подреберье.
Ещё пока и взгляд, и разговор
жонглируют различными вещами,
но выйдя на космический простор,
та истина тебя порабощает.
И вот тебе уже покоя нет —
произнесённому всегда живём в угоду.
Ты раб философических тенет,
которые тебе сулят свободу.
26. Андрей. Санкт-Петербург. После Эрмитажа
Полутени, блики, блики, словно мир потусторонний.
Это солнца дар великий, блёстки из его короны.
Не спеша и моментально, незаметно, быстротечно
изменяют блики тайно всё, что временно и вечно.
Листья лаково лоснятся над поляной земляники,
и мелькают, словно снятся, в шумных кронах блики, блики.
На полотнах у Ван Гога и Матисса, и Сезанна
блики, словно тени Бога, рефлексивны несказанно.
Васнецов, Венецианов будто отблесков не пишут.
Это, как у Тициана, видеть нужно глубже, выше.
Все измены знает море, всё оно — одна измена...
Только в нашем разговоре неизменно непременно.
Назовём его великим, синим, чёрным и бездонным,
а оно всё — блики, блики, полутени, полутоны...
Вижу я фигуры, лики в облаках, летящих к югу, —
это блики, это блики оказали мне услугу.
И во взгляде, и в улыбке вижу блики золотые...
Все твои движенья блики, музыкой позалитые.
27
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
28. Андрей. Дрезден
У Сикстинской Мадонны стою и молчу,
принимая как пищу — и свет, и покой.
Неотчётливый знак шестипалой рукой
Рафаэль через старца послал по лучу.
Мне не ясно знаменье, но я не хочу
бесконечно закидывать мысли блесну.
И когда многоречьем поспешно плесну,
загашу даже малой догадки свечу.
Сквозь века этот странный и дивный намёк
проявился. Варвара Святая
в облаках под Марией витает.
Только Сикст — три да три — знает этот урок.
У Титанов не взял безыскусности Мир.
Людям больше по вкусу Зевесовый пир,
сладострастные полунамёки,
сочетание лжи, красоты, воровства...
Мозг разжижен, а кровь непомерно густа.
Неизменны все наши истоки.
29. Анна. Брюссель
Смотрю я на небо в роздых, и видится мне в простоте,
что разные люди, как звёзды, на разной горят высоте.
И каждый по-своему светит, свершая неблизкий свой путь.
В миры одинокие эти так хочется мне заглянуть.
Посмотри, как необъятны звёздной ночью небеса...
В них уходят безвозвратно дорогие голоса.
Одна пронесётся... другая — со шлейфом искрящимся вслед,
но лучше смотреть, не моргая, на этот космический свет.
Так можно увидеть скорее, что шлейф — только пыль, полоса,
и свет этот вовсе не греет, а только слепит глаза.
И ступают тихо люди в воды светлых звёздных рек
и за то друг друга любят, что расстанутся навек.
Есть звёзды... слабее раз во сто мерцают в холодной дали,
но здесь ошибиться так просто, не зная пространства до них.
И тёплые, тёплые звёзды летят по холодным мирам.
И поздно, так жалко, что поздно они открываются нам.
Дорожу минутой каждой и в печали, и в беде.
Мы расстанемся однажды и не встретимся нигде.
30. От автора. Дорога от Храма
От Храма ведёт аллея. В кронах её мой дух.
Кажется, я болею... Неизлечим недуг.
Болею за тех, кто веру словами затёр до дыр,
кто видит слепым и серым резкий, спектральный мир,
за тех, кто не видит в слове бога и суть вещей,
за утонувших в злобе и в тщательности речей.
Я трачу свои печали, забыв сыновей моих,
на тех, кто всегда молчали, когда унижали их.
Я плачу о благородстве, что в генах сынов Руси
погибло в крови и в скотстве. Я стану Творца просить —
пусть вспомнит народ усталый старинной приметы суть,
что версты дороги старой на новый выводят путь.
Прошу, как всегда немного, поскольку промыслить смог —
дорога всегда от Бога, а пыль от людей, сынок.
Дорога идёт от Храма, где пел я для светлых душ.
Иду я по ней до хама. Я в здравом уме идущь.
Приходят такие сроки, что нужно пропеть для тех,
кто чистых гармоний строки считает за чёрный грех.
А. Дольский
|
|
