1
Прошёл прекрасный год, промчался, пролетел.
Он показался мне насыщенным и кратким.
Свершилось много странных и чудесных дел,
я в беспорядке их записывал в тетрадку.
Затем в систему записи привёл, что было нелегко.
В процессе жизни и писаний появились размышленья.
Облечь их в форму был мой долг, Гармонии веленье,
что воплощалось в вечера и ночи вдохновенья.
Я вглядывался в душу, в память глубоко
и от сюжета отвлекался очень далеко.
За что, читатель дорогой, прошу прощенья,
поскольку строки о Вселенной, об истории, о Боге
мешают проследить внимательно в итоге
моих героев чувства, действия, перемещенья.
Но думаю, что общая картина может дать
возможность и в себя хоть как-то заглянуть,
и жизни собственной неоднозначный путь
принять как есть, сочтя за благодать.
2. Привычка искать
Осознать всю Природу пытался я в Боге.
И у лучших умов здесь согласия нет.
И увидел — пусть дух твой в безгрешном чертоге,
всё равно твоя родина гибнет от бед.
Я искал и в мужчинах, и в женщинах близких
понимания гибкости Света, Пространства,
ощущенье изменчивости постоянства,
словно в танце — молитвенный код одалиска.
Я искал совершенство Начального Духа
в сыновьях своих маленьких, шустрых и нежных.
Находил благородство в их душах безбрежных
и наличие в них абсолютного слуха,
абсолютного взгляда и точного жеста,
что красив, словно волны по хлебу на поле,
и словесного знака, что ставит на место
все понятия совести, веры и воли.
Но причина исканий уже позабыта,
а привычка искать стала образом быта.
3. О России и поэзии
И работу без сна и странствия я на сердце с лихвой грузил,
опьяняли меня пространства и простые слова Руси.
Но сомненье в строфу попало, и была эта песнь тиха,
бескорыстья для чести мало, а фантазии — для стиха.
Строки песен в иные дали совесть тягостную увели.
Муза ходит, а не летает по дорогам моей земли.
Я познал фанатизма шоры, бездорожье и грязь в пути,
вырос я из такого сора, где стихи не могли расти.
И горючие песни наши мне плеснули стыдом в лицо
среди сверстников, поминавших за убогим столом отцов.
У последнего поколенья, понимающего о войне,
есть неспешные озаренья в завоёванной тишине.
И не ждали мы вдохновенья, не сжигали корявых строф,
и всегда было вдоволь гениев, мало истинных мастеров.
Уходили порой безвременно, не сочтя ни друзей, ни страниц,
а Россия опять беременна сочинителем небылиц.
Принимать бы, что дарит время нам, понимать бы, чего мы ждём,
а Россия всегда беременна или поэтом, или вождём.
4. Опять о России
Края неволи и молчанья, столы баланды и лапши,
язык приказов и мычанья, места растления души,
где на бессмысленном просторе междоусобиц круговерть,
где от ума — тоска и горе, от совести — позор и смерть..,
страна униженных евреев, земля замученных славян,
обманный край протоиереев и горьких песен мусульман,
где пацаны мясным забором прикрыли подлости властей
и где успех — синоним вора, а ложь — основа новостей..,
где генералы вороваты, цари — лгуны и алкаши,
политики придурковаты, певцы без мысли и души,
где города темны, опасны, и холод с лета до весны,
леса и женщины — прекрасны, дороги и вожди — гнусны..,
запой вселенский лет на триста, в небытие весёлый мост,
тюрьма поэтов и артистов, умов и гениев погост..,
народ о хлебе и о Боге всю жизнь мечтающий чуть свет,
страна у смерти на пороге последние две тыщи лет..,
земля лесная и степная, благоуханный край озёр —
сынов на смерть и на позор ведущая, стыда не зная,
возлюбленная и родная собака верная цепная, Россия.
5
В неправедных трудах нажившие богатства
теряют с Человечеством и с Небом связь.
Через чужие горести, болезни, кровь и грязь
они шагают в мрак в азарте казнокрадства
и предают Народ и падшую Державу,
теряя осторожность, позабыв про смерть.
Теперь они имеют смелость всё посметь,
забыв про Совесть, не внимаю Праву.
Чем вор крупней, тем крепче властные эгиды
и безопасней меч подкупленной Фемиды.
Но Божий Суд грядёт. Да и земные власти
в невнятной логике своих сумбурных дел
вдруг обращают взоры на конкретный беспредел
и рвут чужую собственность на части.
И вот один из тех, кто круче Монте Кристо,
сажается в узилище на срок.
Его друзья — чиновники, политики, министры
молчат, упорно повторяя свой урок,
несущий Родине одни лишь униженья,
а их сокровищам земным — преумноженье.
6
Серёжина звезда скатилась с небосвода.
Или его покинул хитрый Сатана,
или друзья — миллионерская шпана —
решили, что ему годится несвобода.
Пять дней назад он был в Кремле на бале.
Все пацаны — сенаторы, министры и банкиры
вели базар за харчем и за киром.
И прокуроры притворились, что не знали.
Но Анна осенью его предупреждала
«Живёшь ты, папа, грубо, без опаски.
И людям горя ты принёс не мало.
Я вижу автоматы, камуфляж и маски».
Он вздрогнул, покривился, не сказал ни слова.
Она его оставила в покое,
поскольку в сердце было у неё другое —
одна любовь. Всё остальное скучно и не ново.
Она могла бы оказать ему вниманье,
когда бы знала, что готов он к пониманью.
7
Его засунули в темницу за сугубые деянья,
что принесли ему чрезмерные богатства,
но спас российский принцип адвокатства —
все преступленья богачей — без воздаянья.
И вот Серёжа, похудевший в заточенье кратком,
вернулся в мир соблазнов и пороков.
Принципиальных не извлёк уроков
и жить по старым продолжал порядкам.
Но третьи лица, не желавшие грядущего суда,
как стало модно в нашем государстве,
поднаторев в расстрельных дел коварстве,
сарматский суд над ним свершили без труда.
А снайпер Копылов — майор, отец семейства,
пятнадцать тысяч евро передал жене и детям —
зарплату под расчёт на этом белом свете,
и через пару дней пал жертвою такого же злодейства.
Трудись, копи, чтоб сохранить свой кров от бед,
но труд неправедный есть суета сует.
8
Майор Степан Федосыч Копылов,
знаток оптических прицелов и стволов,
полгода прихватил в Афганистане,
где паче Библии нашёл кураж в Коране,
затем до девяностых просто пил.
И на его глазах Империя распалась.
Таким, как он, в ней места не осталось.
Эстонский друг его в Молдавию сманил.
Они стреляли там по русским приднестровцам,
носили свастику на левом рукаве,
крестьянских кур предпочитали овцам
и не держали много мыслей в голове,
и силой брали многих и девиц, и баб.
Но на одной застрял он молдаванке,
поскольку братья ему так натюкали по банке,
что стал он ей и муж, и господин, и раб.
Будь ты хоть трижды и вальяжен, и хорош —
отдашь свою свободу ни за грош.
9
По старым связям переехал он в столицу,
где семерым чиновникам путь грешный сократил.
Заказчик как-то предложил ему тротил.
Но он эстет. Любил в оптическом прицеле видеть лица.
Он настрелял сначала на квартиру в месте модном,
где молдаванку задушил верёвкой.
Потом шныряя по крутым бомондам,
сошёлся с респектабельной воровкой.
Они друг друга уважали, почитали так сугубо,
что быстро в загсе им влепили штамп.
Впервые он, на ком-то лёжа, вёл себя не грубо —
Степан Федосыч на Элеоноре Штамм.
Элеонора в эротическом безумии мычала
и так крутила задом энергично,
что Копылов краснел. Ему казалось это неприличным.
Потом привык. А так стеснялся всё сначала.
Да, жребий негодяев непригляден, грязен, труден,
хотя в постели иногда они ведут себя, как люди.
10
Она была очаровательна — Элеонора Штамм.
Их принимали в самом высшем свете,
который часто находился по газете.
Не раз они бывали в опере-балете.
Она была кумиром многих и господ и дам.
Их приглашали губернаторы, министры.
В расчётный час хозяин провожал её до туалета.
Она с ним там проделывала Это
и возвращалась весело одна и быстро.
Хозяин, обалдев от ловких ласк и неожиданных приёмов,
впадал в прострацию студенческих любовных лет.
Потом он много пил, съедал двойной обед
и Стёпу с Эллой на ночь оставлял в своих хоромах.
А Копылов, подсыпав кое-что чужой жене в бокал,
с ней флиртовал и строил комплименты.
Хотя случались и опасные моменты,
и кто-то из хозяев что-то смутно понимал.
И знали все, что он стрелок, она воровка.
Но оба — хай сосаети — их выгонять неловко.
11
Муж государственный с похмельною женой
вставали с головною болью в три часа примерно,
не зная, что обчищены, но в меру и не скверно.
Впоследствии потери восполнялись все казной.
И часто Копылов являлся к жертве накануне
взглянуть поближе в ожидавший пулю лоб.
В нём зарождался садистический микроб,
который он уже не мог запрятать втуне.
И не всегда Элеоноре удавались соблазненья.
Порой жена хозяина была красива и юна.
Тогда по вешалкам, комодам, сейфам и по всем углам она
шмонала, чтобы не терять своё уменье.
И час настал. Они наскучили бомонду.
Тем более и снайперов у нас хоть пруд пруди.
Он Лубецкого порешил. С ним рассчитались за труды.
А через пару дней он сам был взорван в новой «Хонде».
Остались сын и дочь, ещё вдова Элеонора.
Как видим мы — уже не полная контора.
12
Да, кстати, дети Штамм взялись не от майора Копылова.
Покойный их отец — министр вокзальных ресторанов
присвоил мало — триста миллионов, умер рано
от мышьяка в пыталовской столовой,
что на границе с Балтией. Приехал проверять.
Ревизия окончилась трагично,
что в принципе для нас весьма привычно.
Но и надежда есть — всю не отравишь знать.
Элеонора чад своих пристроила к мамаше,
апартаменты прикупив на Земляном Валу,
за что от общества имела похвалу.
И овдовев вторично, стала ещё краше.
Похоронив Степан Федосыча поспешно,
она из любопытства в Питер прилетела,
на похороны нужные успела.
С букетом роз смотрелась соблазнительно и грешно.
Тончайшее и длинное манто мешало ей шагнуть,
с плечей сползало, открывая розовую грудь.
13
Ко гробу Сергея в слезах подошла
неизвестная дама.
В загримированный мастерски
нежный висок целовала она,
в рану, куда Копылов
из винтовки попал, Сатана.
Все изумлённо решили —
это любовница из Амстердама.
И диадема и сотни каратов на шее,
груди и в ушах, и на пальцах изящных,
запах тончайших духов,
что десяток скорбящих до астмы довёл,
Смерть заслонили, наполнили Жизнью
гундящий и траурный холл.
И гундота перешла в шёпоток, в разговор,
а порою и в смех настоящий.
Красные волосы в жёлтых алмазах
и синее платье с крутым декольте,
светло-коричневый глаз, как у лошади,
пять сантиметров ресницы,
тонкая талия, греческий нос и могучие бедра,
подобные славил Вольтер,
сто шестьдесят чёрных роз, что несла эта нимфа,
заставили всех изумиться.
Анна тотчас поняла,
что явилась на тризну Нечистая Сила.
И подошла она к ней и сказала —
«Шубёнку свою застегните повыше,
камни с башки уберите и спрячьте.
И чтобы я Вас не убила,
бросьте букет в туалет,
отойдите в сторонку и стойте потише.
Ваш завалящий мужик уложил
моего дорогого папашу.
Как Вы посмели явиться
в скорбящее общество наше?!»
14
«О, извините, моя дорогая
царица Цирцея,
дочь Персеиды, виной я в трагедии
Вашей семьи не виновна.
Краской, нарядами скорбь попыталась
прикрыть на нехитром лице я.
Убит мой майор из-за Вашего папы.
Отныне мы связаны кровно.
Ваша сестра я,
покорная Ваша служанка.
Всё что прикажете!» Вышла.
Вернулась без краски, алмазов, ресниц,
в шубке застёгнутой длинной,
носатая, рыжая маленькая обезьянка
с грустным ничтожным лицом
и глазами, глядящими ниц.
Но обладала она
магнетической силой Валгаллы.
В недрах её фантастической плоти
и тёмного духа был склеп.
Каждый, кто брал её в пассии,
глох и, естественно, слеп.
Если вульгарно сказать — то была она
Пифия и мужиков целиком поедала.
И оставляла лишь видимость — тело,
движенья, осмысленность взгляда,
службу, жену, мерседесы,
квартиры, любовниц, наряды.
Но забирала характер и душу,
и самооценку. И пленник
сам оформлял перевод на неё
своих многих нечестных, увы, накоплений.
Женщины часто имеют таланты
и внешность, и голос Сирен.
И, обещая любовь, одиночество
дарят взамен.
15
Кончился в срок ритуал.
Крематорий работал отменно.
И предстал перед Богом Серёжа душой,
перед нами щепоткой золы.
Мощный его капитал где-то плыл
позолоченной пеной,
производил пароходы, колбасы, гробы,
одиночества, стулья, стволы.
Жаль мужика. Мог раздать свои деньги
больным, старикам и убогим...
Взял бы немного в карман
и поехал в тайгу, на Байкал,
воздухом божьим дышать, жить свободно
и долго по правилам строгим,
дичь добывать и рыбачить
у древних сиреневых скал.
«Это Платонов, я слышу, мне Зощенко шепчет,
как поп из притвора,
мы же сегодня живём в Котловане,
залитом рекой Потудань».
«Да, говорю, и Рабле тут помог,
чтоб страной управляла панургова свора».
«Брось, отвечает Щедрин, город Глупов
опять собирает обильную дань».
Может быть. Только пока
я не вышел из дома,
я вне опасности. Ни полицейский, ни хам,
ни буржуй не унизят меня.
Я их прощаю. Молюсь об их душах.
Им чувство тревоги знакомо.
Время приходит и каждый всё подлое царство
своё отдаёт за коня.
Я своих царств не отдам,
не продам никому, ни за что.
Пусть в них гуляет и дышит,
и верит, и любит хоть кто.
16
Элеонора погрустила девять дней и по Рублёвке
шустрить пустилась, как и встарь, по кутюрье,
где в некрасивых платьях и в белье
тусуются крутые шалашовки,
кто лишь одним своим существованьем
несёт России разоренье и несчастье.
У каждой муж от недр Страны владеет частью.
Не ясно только — за какие же деянья.
Массаж и гольф, дантист, спортзал и шейпинг,
и макияж, и пирсинг, и любовник, и тату.
Ребёнок брошен. В памперсах вонючих он орёт и терпит.
Находят няню, что наводит тишину и чистоту.
«А лучшей няни, чем подружка Штамм,
не сыщешь. Пятьдесят рекомендаций.
Пять языков. Педагогических новаций
не счесть. Я сам другой ребёнка не отдам.
Берёт всего сто долларов за час».
Вот так рекомендатели обманывают вас.
17
Сергей Иваныч Лубецкой подольше жить нам приказали.
И все разъехались печально, свершив положенный обряд.
По лицам трудно догадаться, кто был действительно не рад
его невольному уходу, а кто сочувствует едва ли.
Пришли такие времена, что показалось — жить достойно
всем обществом имеем мы давно заслуженное право.
Но людям с сердцем и душой среди грызущейся оравы
вдруг стало стыдно. Всё идут внутри народа — войны, войны...
Скорбящие, похоронив, разъехались, поразлетелись,
лишь передвинувшись в Пространстве, но Времена не изменив.
И какофония Страны опять заполнила недели.
Но нужно жить и слышать Мир, как сочетание Симфоний,
и видеть свет и красоту, храня достоинство и честь,
и быть наполненным судьбой среди общественных агоний,
и принимать свои труды и муки, как Благую Весть.
Желающему Мир постичь могу сказать — «В себя смотри.
Вещей божественная суть всегда находится внутри».
18, 19, 20, 21, 22
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
23. Баллада о без вести пропавшем
«Меня нашли в четверг на минном поле.
В глазах разбилось небо, как стекло,
и всё, чему меня учили в школе,
в соседнюю воронку утекло.
Друзья мои по роте и по взводу
ушли назад, оставив рубежи,
и похоронная команда на подводу
меня забыла в среду положить.
И я лежал и пушек не пугался,
напуганный до смерти всей войной,
и подошёл ко мне какой-то Гансик
и наклонился тихо надо мной.
И обомлел недавний гитлерюгенд,
узнав в моем лице своё лицо,
и удивлённо плакал он, напуган
моей или своей судьбы концом
.
24
О жизни не имея и понятья,
о смерти рассуждая как старик,
он бормотал молитвы ли, проклятья,
но я не понимал его язык.
И чтоб не видеть глаз моих незрячих,
в земле не нашей, мой недавний враг,
он закопал меня, немецкий мальчик —
от смерти думал откупиться так.
А через день, когда вернулись наши,
убитый Ганс в обочине лежал.
Мой друг сказал — Как он похож на Сашу!
Теперь уж не найдёшь его, а жаль...
И я лежу уже десятилетья
в земле чужой, я к этому привык
и слышу, надо мной играют дети,
но я не понимаю их язык».
25
По окончании баллады воцарилась тишина.
Мой Томас Вебер перевёл весьма дотошно
до той границы, что касаться можно.
Здесь пестуется трепетно и честно покаянная вина.
Но был сеанс велик и песен было много.
Играл я вальсы, блюзы, боссановы.
И аплодировали нам обоим снова,
но за мельканием кистей следили очень строго.
И если неудачлив был мазок,
как промах Тайсона воспринимался залом.
Но мастер правит кисть, как школа приказала,
и завершает с блеском свой урок.
Писал он юных дев и баеров пузатых —
огромные портреты — два на полтора.
И проходили выступленья на Ура! Ура! Ура!,
и привлекали клиентуру из богатых.
Нас это непосредственно и радостно задело.
Искусство не продашь. Портрет — другое дело.
26
Андрей известен стал в Германии повсюду.
О нём писали, говорили, сплетничали все,
газеты чаще на престижной полосе,
а Клаус Хипп и Герхард Польт не надивились чуду.
Они предсказывали живописцу популярность.
Но у Андрея был характер Диогена.
Он понимал — большой успех почти всегда измена,
меркурианский зуд несёт вульгарность.
Он принял несколько заказов для мошны
и обещал вернуться через месяц-полтора.
Я начал понимать, что это лишь игра.
Теперь ему другие опыты нужны.
Расстались мы. Мой путь к Земле Обетованной
через Россию проходил недолго.
Иерусалим и Хайфа моего алкали долга.
Бен-Гурион, жара, кругом свои. Легко и странно.
Земля Израиля тверда, почти что без воды.
Но это центр Земли. Оставь на ней следы.
27
Обетованная Земля меня тревожит. Здесь ощущаю я подъём,
который чувства углубляет, множит и мысли бередит о Нём.
28
Дожди избавляют от слёз... Пусть небо поплачет за аза.
Иисус Голубович Христос, речения Ваши — зараза.
Когда доскребаешься вслепь до глупости рода людского,
ныряешь в евангельский склеп, ища равновесья мирского,
и видишь — всё сущее есмь: полтинник — здоровье и разум,
полтинник — дерьмо и болезнь, не розно, а вместе и сразу.
Рождённые в рабстве убьют, когда им свободу предложишь.
Им дорог немотный уют и вожжи из собственной кожи.
Какой Иоаннов псалом предрёк безобразное чудо?..
...за нищим российским столом — иуды, иуды, иуды
едят. А над ними салют и Зависть — основа недуга.
Сидят миллионы иуд и хитро целуют друг друга.
А дождь над Россией затих (на время) кровавый и водный.
Иисус Голубовича стих, пролейся на век несвободный!
И души взойдут до небес из почвы, усеянной нами,
и Зависть изыдет, как бес. И вновь изойдёт пацанами
земля оскудевших кровей, где вымерли все берендеи,
предел возрождённых церквей, провинция славной идеи.
29
Затем я решился посметь добавить к Нагорной Каденцу —
Душе, нисходящей к младенцу, сие нисхождение — смерть.
Виновная в райской вине, грешившая там со стараньем,
Душа, умерев в вышине, спускается в тело страданья.
И где появляется? В чем? В какой предначертанной роли?
Чтоб край небосвода плечом царапать в античной неволе?
Мне кажутся божьи сыны баранами в стаде авгура.
И нет на плечах Тишины, а только — культура, культура...
Учитель, я весел и сир, мне слово твоё — не для слуха.
Но Ты не назвал Этот Мир вместилищем Мёртвого Духа.
Да, Ты об одном умолчал, жалея умерших на Небе...
И видится мне по ночам — я песни слагаю в Эребе.
И вижу Тебя среди строк вдали от Кромешного Рая...
И снова я тут — одинок, и снова я там — умираю.
В молитве — в вине и в войне шепчу безнадежные звуки —
Мария, на Той Стороне стань Матерью мне Не-На-Муки!
Мама Мария! Где я и где ты? Куда летят Наши Синие Птицы
и Золотые? С такой высоты о твердь земную легко разбиться.
30
Окончил я урок свой вящий и прихватил ещё неделю.
И дни эрасмией кровоточащей легко в молитвах полетели.
31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
39. Тель-Авив.
На берегу Средиземного моря воспоминания о Каспийском
Несутся, как думы, морские валы (волна не догонит другую),
бросают на твердь тюленят и стволы и пену несут дорогую.
До берега катится вал жемчугов, в песке исчезает бесследно.
И море их тратит веками веков, горстей не считая последних.
И каждого гребня рисунок и цвет чуть-чуть не похож на иные —
то венецианского кружева след, то русские вязи льняные.
А музыка волн, сколько разного в ней, мелодии греческих мифов,
а вот партитуры моцáртовских дней и джаза синкопы и риффы.
Вот так же леса на Урале шумят. Тогда замолкают все птахи,
берёзы и сосны качаются в лад в ключе и тональностях Баха.
И мысли, как волны, одна за другой, дробятся в жемчужную пену,
уходят в песок... И один непокой другому приходит на смену.
И море легло на моём берегу, мой пульс переняв постепенно,
и вот я уже различить не могу, где мысли, где волны, где пена.
Великие сроки, безмерный простор, дыханья галактик бесшумны,
читается строфами звёздный узор... Богатства такие безумны.
Они под ногами и над головой, и нет между нами преграды.
Из них я построен, и дух мой живой вернётся в их сны и прохлады.
40
Февраль. Никто уже не плачет,
чернил не ведает стило.
Безумие совсем иначе
в дома российские вошло,
чем в те года, когда в панёву
для арестантов сухари,
запрятав у своей двери,
шли, доверяющие слову.
Теперь подарен слову дембель.
Всё — как бы — на родной земле.
И стоит больше жизни мебель
и нефть на старом корабле.
Никто стихов уже не пишет
так интересно, чтоб читать.
И у экранов дремлют мыши,
Мадонну кличут просто — Мать.
А у меня февраль, чернила...
А ты всегда меня любила.
41
В холодную пору в обществе, привыкшем скорей к еде,
чем к дровам, к благоденствию, чем к беде,
родилась идея построить автомобиль
для катания тел богатых, хотя дебил
тоже может владеть и грудью, и задницей, и пупком,
и миллионами. И никакой партком,
ни Ахиллес, ни Ганнибал, ни Навуходоносор
не оттащить сосущего грудь истории. Мегаполиса сор
метёт по стрит, авеню, по рю де Верню,
хоть я, как сочинитель, часто порю херню.
Но в этом случае и чист, и мудр как митрополит,
у которого, что-то с похмелья внутри болит.
Я знаю что, хоть не может этого знать никто,
кроме тех, кто в Вифлееме видел Звезду, идя в пальто
по каменистой пустыне и запросто мог понять —
смотрит Звезда на пыльного пилигрима,
смотрит загадочно, неповторимо...
И это смотрела Мать...
42
Прощай, читатель терпеливый,
меня роман мой утомил,
я много времени и сил
потратил на сюжет счастливый.
Но — ах! увы! и Боже правый!
в повествованье грех и боль
врываются. И ты изволь
сюжет по их указке править.
Я сам не в силах управлять
капризной фабулой. Жестоко
всегда влиянье порока.
Не повернёшь потери вспять.
Но поразмыслив, как Близнец,
прощаться я пока не стану,
поскольку шепчет неустанно
над ухом мне стихи Творец.
А жизнь в конце или в начале
всегда в любви, всегда в печали.
