Предуведомление
Чем больше живёшь,
тем меньше хочется жить,
чем больше пьёшь,
тем больше хочется пить,
чем меньше живёшь,
тем меньше хочется пить,
чем меньше пьёшь,
тем больше хочется жить,
чем меньше пьёшь,
тем меньше хочется пить,
чем меньше живёшь,
тем больше хочется жить,
чем больше живёшь,
тем больше хочется пить,
чем больше пьёшь,
тем меньше хочется жить.
1
Прошлое будет, как я говорил, там, где трава и песок...
Чёрный голубь среди могил клюнет в белый висок.
Но этого мало. Рука и крест (вспомни), как в той ночи,
вбиты ветром в дома невест выше, чем кирпичи.
И этого тоже мало. Друг друга предаст в тоске.
Будет ночь и ночной испуг чёрным сучком в доске.
И станет гнить голова страны, и тело её, и хвост...
И до той стороны Луны фараоны построят мост...
И снова явится мой Христос, слабый среди зверья...
И будет мор и невольный пост. И выживем ты и я.
Я наблюдал непростой процесс, не ожидая врачей,
пули, выйдя из тел принцесс, вошли в глаза палачей,
и восставали стихи из огня, и из вина — виноград,
и в зеркалах московского дня виден был Петроград.
Долго, долго сжимал Сатана в объятьях любви страну.
И нарожала ему жена Водку, Войну и Шпану.
Но прошлое выйдет, как я говорил, через тюремную щель
туда, где Лики под сенью Крыл, где слышится виолончель.
2
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
3
Вот мимо меня прохромал Волопас,
вот Лев оступился во мгле,
кося на Луну малахитовый глаз,
не помня меня по Земле.
И средний мой сын — Скорпион голубой,
и старший — мерцающий Рак
меня не узнали. И между собой
не поняли родственный знак.
Вселенная — часть моих праздных затей,
а Бог — на любовь карантин.
И нету любимых, и нету детей.
Один я. Один я. Один...
Это полёт мой. Осенний полёт.
В нём от любви и от боли свобода.
А Земля насовсем по привычке зовёт.
Я подожду... Мне пока не погода.
И стану я жить свою жизнь напролёт
в ветрах голубых небосвода.
4
О, как хорошо под созвучие нот
купаться в поэзии чистой,
быть Господа скромным хористом,
рабочим надзвёздных высот...
Но чёрствые лапы рабов Сатаны
из всех уголков выгребают свой корм,
любые остатки от божеских норм,
что людям нещедро даны.
Нагорную Проповедь трижды блюди,
будь верен, и честен, и твёрд —
но раз только вступишь в фальшивый аккорд —
ни боль, ни позор, что грядут впереди,
уже не замолишь, не выскулишь тут.
Лишь руки вернейших людей или чудо
с вонючей и пьяной отравой посуду
от горечью травленых губ отведут.
Святоши, молельщики — страшно дана
вам Чёрным Джентльменом услада вина.
5
Мы знаем, как изменчивы обличья грязных сил,
и как упорно их стремление к победе.
И вот к Андрею Ненасытность в виде Чёрной Леди
под маской рыжей подошла, как он просил.
А что просил он, знаем мы уже давно.
Но тут создался случай, неизбежность.
Поминки, тихий говор, томность, нежность,
ну и Его Величество — Вино.
Но где же Анна? Ах, она уж в перелёте.
Всё видит, к сожаленью, но, увы, бессильна.
Элеонора Штамм Андрею льёт в бокал обильно
и шепчет — «Я люблю Вас». — «Что Вы, тётя?»
Наташа и Мария не найдут никак Андрея.
Он с Чёрной Тётей где-то в уголке.
Затем прислужники без церемоний налегке
художника хватают, волокут его скорее
в её шикарный «Дом Греха без Покаянья»,
где пляски, блуд и бесконечность возлиянья.
А он уж пьян...
6
Какой дурман влила ему в бокал Элеонора?..
Старинной магии изысканный рецепт,
секретный многомикшерный концепт —
из клювов, крылышек, из желчи и позора.
Я это снадобье сам знаю досконально,
но излагать его секрет считаю преступленьем.
Я испытал его. И адовым гореньем
чуть не сгорел до смерти и буквально.
Но прочь сомненье! И Андрей в полёте
среди горящих щёк, лодыжек, ягодиц
до тошноты и слепоты знакомых лиц —
все без морщин, хоть жизнь их на излёте.
Вдруг юная красавица, а вот ещё одна!
Но это всё равно. Да здравствует Вино!
Сквозь его призму многоцветие дано,
Любовь в объятьях Бахуса вакханочкой видна.
«Подать мне кисти, краски, полотно!»
Лишь миг — всё было внесено.
7
Стоял он в позе Гения. Из глаз струился дым.
И обнажённая красавица лежала перед ним.
Минута паузы — и без карандаша,
смешав крапплак, сиену, бирюзу,
волнистую провёл он полосу.
Все закричали — «Вот её Душа!»
«Но это только верхний контур», — зарычал он.
Ещё четыре-пять молниеносных хлёста —
от головы до пят — всё тело точно, просто.
И это было славное начало.
А он уже не слышал славословий и упрёков
и утонул в мазках и лессировках.
И чвякало вино в карманах и в кроссовках,
и ударяло в купол головы его высокой.
Красавица на полотне была живее, чем в натуре,
так простоватое и жидкое лицо преобразилось...
Оно улыбкой росомахи исказилось,
а серебрилась шерсть на тонкой шкуре
.
8
У Леди Чёрной перед белыми зубами микрофон,
осиный стан и грудь — две «Фудзиямы».
Сакральным тембром — «Господа и дамы!
Такой шедевр влечёт аукцион.
Мы ждём». Вдруг дикий вопль «Бездарная мазня!»
мгновенно захлебнулся в мокрой драке.
«Любители искусства забияки.
Из-за меня затеялась возня».
Но сам взглянуть он не успел на полотно
и в тайный кабинет был быстро унесён,
там вымыт, высушен и выблеван со всех сторон.
И было в жилу воткнуто прикумское Оно.
Он от похмелья излечился в полминуты,
надел всё свежее, всё новое налил,
почувствовал, как адски много сил.
Вошёл в салон. Там ставки были круты.
В конце торгов на голове у Леди Чёрная Корона
сверкнула отраженьем чека «Четверть миллиона».
9
«В чём фокус, что неверно? — он спросил. —
Здесь мои деньги или это шутка?»
Она таинственно смолчнула на минутку...
Тень за спиной её от чёрных крыл
как бы от смеха вздрогнула, взметнулась,
исчезла прочь. И Леди улыбнулась
улыбкой жёлтою Чеширского Кота.
Всё испарилось. Встала пустота.
И Мир вдруг лёг спрессовано на плоскость.
Уже с улыбкой кошечки алисовой Дианы
Элеонора Штамм, покачиваясь странно,
пошла. — «Не задавай вопросов броских,
иди за мной. О, милый мой, ты у меня в груди.
А предначертанное расставанье соитье обещает впереди».
Они вошли в гигантский синий зал,
где белый холст пространство, словно сыр, срезал.
В углу стояла круглая безмерная кровать.
И Леди медленно и длинно стала чёрное с себя снимать
10
и обернулась девочкой корявой из Сиены, Джотто.
Стыдливо опрокинувшись на спину,
и естество его в себя, как пуповину,
вдруг потянула мощно, как вселенское болото.
Он плыл в других мирах, он сам желал слиянья,
хотя какой-то частью существа
он понимал, что это — химия, вино, трава,
и падал в идеальный грех нарочно без сознанья,
и бился чреслами, плечами, грудью с ней,
дотрагивался до меняющейся кожи.
Любой другой бы этим жизнь свою итожил,
а он лишь становился и смелей и злей
и чувствовал, чего разгорячённой хочется Сивилле.
Ни Труд, ни Гений, ни Божественные Силы —
тянуло лоно чёрное его тоску и мрак,
его жестокость, позабытые могилы.
Он зарычал, завыл и взвился, и упал, как стяг.
О, как бы я хотел от мерзости своей освободиться так!
11
Затем пейзажи и натурщицы менялись.
Он с ними говорил, писал по их телам.
Он создавал их пол. Они совокуплялись
и уходили по хозяйственным делам.
Густой и тонкий лес. Без листьев. Это лето.
На первом плане ветки, пасторали на втором.
Индейцы по воде кораллового цвета
ведут в густых цветах сиреневый паром.
Вот бегемот плывёт в реке кровавой,
им управляет негритёнок веточкой оливы,
и голые купальщицы оравой
играют — каждая с животным суетливым.
Там девочка с енотом, мать её с конём,
а вот старуха на бревне плывёт сосновом.
И всё так резко высвечено утром или днём,
так ярко отрезвляюще и ново.
И так естественна любовь свиньи с кротом,
как фонограмма с открывающимся ртом.
12
Он завершает полотно. Ему несут другое.
Воображения его бескрайние моря
переливаясь бликами, калейдоскоп творя,
снега Сибири плавят аравийским зноем.
И лица странные со знаками различных рас
являлись в образах Давида, Александра,
Веласкеса, Орфея и Менандра,
напоминая в чём-то каждого из нас.
Вино! как ты освобождаешь руки,
как оживляешь, обостряешь взгляд!
Какие краски в полотне Галактикой горят,
какие формы, недоступные науке!
Когда же мощное вино теряло силу,
Царица Чёрная, сверкая белизной,
кричала — «Шпринделя с Наркомом!» и вводила
ему в тугую жилу нестерпимый зной.
Хотя порой на полном истощенье сил
он гениальные уродства с полотном творил.
13
Менялись залы. Питер переплыл в Москву.
Обратно. Он работал — ночь? а может, две недели?
Картины по дворцам буржуев улетели,
но пуст карман. Во сне ли, наяву?
Последнее, что помнит — Сандро Боттичелли
«Рождение Венеры» создаёт на Кипрских берегах.
У Леди Белой жемчуга и пена на ногах,
на берегу отлив — дневное лунное теченье.
Последний ясный миг. И пропасть бессознанья.
Закончился лимит, отпущенный ему.
Теперь он перейдёт в безвременную тьму.
Вдруг по лицу бежит родное осязанье!
Когда вошла его любимая в забитый пьянью зал,
узнала лица русской недоразвитой элиты,
ослабленные тем, что выше ватерлинии залиты.
И сзади быстро подошла. Он в руки ей упал.
«До чего же он стал лёгким!..»
Элеонора — голая натура — убежала в туалет.
14
А гордость нации жужжит, гудит. Претензий нет.
Нескромное отсутствие обаяния буржуазии.
15
Ей помогли друзья его перенести в автомобиль.
И, слава Богу, это в Питере случилось.
Она со всеми созвонилась, всё включилось
и до больницы Павлова осталось десять миль.
Он чуть не умер по дороге от потери Янь и Синь.
Но на четвёртой линии В. О. его ждала палата.
И двадцать капельниц целящим сном богаты
сменили кровь его, как траченный бензин.
Хвала врачам! Они как полубоги
почти бесплатно возвращают счастье нам
любить, творить и постигать итоги
дорог прямых, кривых, смотреть по сторонам.
Андрея за неделю прокачали.
Он встал на нóги, потеряв полвеса,
дал клятву Анне «Будь спокойна в европейской дали»
и не сдержал. Алкаш, подлец, повеса.
И как шахтёр спускается в забой,
ушёл в глубокий, длительный запой.
А ведь она была уже на седьмом месяце.
16
Из чего только сделаны пьяные?
Из гримас от сивух окаянных,
из стаканов гранёных и грязных,
из ругательств и окриков разных,
и из запахов винных и водочных,
из хвостов и головок селёдочных,
из скандалов, разводов, предательства,
ненадёжности, ссор, надругательства.
Из чего только пьяные созданы?
Из блужданий по городу позднему,
подозрительности, недоверия,
из аптеки и из парфюмерии,
приставаний и драк с поножовщиной,
алиментов, тоски, безотцовщины,
из забытого начисто отчества,
чеснока, пустоты, одиночества
и из вони медвежьей из пасти,
и натёртых металлом запястий.
17
Из чего только пьяные собраны?
Из болезненных нервов и органов,
из чувствительных слёз и из нежности,
эгоизма, рассола, небрежности,
из раскаяний, клятв, обещаний,
из раздумий бессонных ночами,
из рассказов о выпитых дозах,
из инфаркта, инсульта, цирроза.
Из чего только сделаны пьяницы?
Из просроченных насмерть квитанций,
перед выпивкой сладких волнений,
из прогулов, долгов, увольнений,
из похмельной тяжёлой прострации,
из горячки и галлюцинации,
винегрета, запоя финального,
хвастовства и исхода летального,
и из женских проклятий и детских,
и наследства — портянок советских.
18
Его опять нашла Элеонора
и скрыла в маленькой квартирке на Марата,
чтоб недоступен был он для чужого взора.
И стал опять рабом он темноты крылатой.
Похмельные мученья передать
не сможет и продвинутая лира.
Палитра мук и радостей так широка у кира.
Такая мразь! Такая благодать!.. —
и полоумная возня дрожащими руками
в кастрюле, где старьё лекарств, примочек, валерьян,
и трезвость, что кладёт на сердце камень,
и лучезарный мир, когда ты в меру пьян,
и переходы гениальности в делирий,
и шёпот голосов в твоей сухой башке,
и белая горячка. Нет белее в мире.
И пусто в сердце, в голове, в горшке.
Таких мучений миллиарды человеко-дней
в родной моей России. В пьяненькой моей.
19
Вернулась Анна, вырвала его из чёрных рук,
в дурдом упрятала, чтобы спасти от мук.
20
Не думай о дурдоме свысока,
придут запои, сам поймёшь, наверное,
что пропасть эта страшно глубока
и без дурдома дело твоё скверное.
Но если ты порог переступил,
расстанься и с одеждою, и с отчеством.
Ты думаешь — ты пил? Нет, ты не пил! —
Всё было лишь пижонством и молодчеством.
Такие здесь лежат богатыри!
По сорок тонн на будку каждый высушил.
Глаза и рот пошире отвори,
их выслушай, их выслушай, их выслушай.
Они тебя научат тетурам
пихать за щёку, брать врача на дурика,
кирять формальдегида по утрам,
чтоб пахло не спиртным, а как от жмурика.
Они докажут бесполезность дам
для жизни благородного ханурика.
21
Они тебе бутылку припасут
и сделают разрядочку летальную,
они тебе ликбез преподнесут —
пройдёшь здесь школу кира капитальную.
А если ты неопытный алкаш,
то встретишь здесь всех асов и компанию —
при выходе ты будешь уже наш...
Забудь про свою псевдодипсоманию.
Привет одеколонам и спиртам,
привет беэфам, уксусам и щёлочи!
Плевать, как импотенту на мадам,
на правильные речи трезвой сволочи...
Не думай о дурдоме свысока —
смеёмся над такими мы до коликов.
Настанет время, вспыхнет у виска,
что это — главный ВУЗ для алкоголиков.
И вспоминай у каждого ларька,
что Божий Мир — дурдом уже века.
22
На четвёртой линии Васильевского Острова
Андрею предложили, по настоянию Анны,
отдельную удобную для больничного быта
палату. Но Андрей, уже имея опыт пребывания
в больнице имени Павлова и опасаясь скуки
одиночества, особенно вечернего и ночного
безделья, попросился в общий зал. Эта
палата была громадных размеров. На семьдесят
коек. Аншлаг был всегда. Ротация безукоризненная.
Прелесть этой диспозиции заключалась в вечерних
и ночных монологах, похожих или на покаяние,
или на оправдательную речь. У каждого была своя
история. У всех обеляющая невинную душу алкаша.
Только самые умные молчали. Против себя
свидетельствовать не хотелось. Жанры были разные.
Психологические этюды, фрейдистские драмы,
длинные баллады, философские мрачные эссе,
простые и грубые истории пьянств и безобразий.
С 10 вечера до 4 ночи. Слушали все, засыпая.
23
Сначала обобщённый питерский портрет,
который нас печалит слишком много лет.
24
Вдоль ограды по Фонтанке в тапках войлочных бредёт
обезумевший от пьянки петербургский обормот.
Раньше был красив и нужен и народу, и жене,
и побрит, и отутюжен бывший старший инженер.
Он с приятелем Абрамом без похмелки умирал
и лечился тетурамом, эспераль в живот вшивал.
Но денёчки наступали — начинал опять с пивка.
Вот и водочка в бокале, и опять дрожит рука.
По расколотым стаканам разливал одеколон
и с приятелем Иваном просыпался у колонн
у Казанского собора или на Пороховых,
и в общественной уборной похмелялся на троих.
А милиция встречала с безразличием его.
Пил он много, ел он мало и не трогал никого.
Думал он всегда о зелье и в упор не видел баб,
и, скукожившись с похмелья, умер друг его — прораб.
Он ходил по воскресеньям к неудавшейся родне,
где его в убогих сенях били шваброй по спине.
25
Он сынишке и дочурке мокрым глазиком моргал,
брал из пепельниц окурки и пятёрку вымогал.
Но показывала кукиш ему бывшая жена,
а на кукиш ты не купишь ни закуски, ни вина
А дочурка и сынишка с безразличием лица,
ухватившись за штанишки, убегали от отца.
Перепутав дни и ночи, девку с парнем, с веком век,
этот пьяный и порочный, и невинный человек
бродит ночью по парадным, гадит в лестничный пролёт.
И лежат его награды в сундуке который год.
Он живёт в похмельном мире и несёт невнятный бред...
Позабыл он о сортире и не мылся много лет.
Так и жизнь его пропала из-за вин недорогих.
Счастья в жизни знал он мало. Но не менее других.
Ковыляет по Фонтанке бывший старший инженер,
бесполезный из-за пьянки и народу, и жене.
Он идёт, заливши око, и бормочет, как сквозь сон,
Пастернака или Блока, или так — икает он.
26. Физик А. П. Шмаков, пенсионер
Я помню, когда я учёным служил
в застойные славные годы,
я с жидкостью русской, как пленник, дружил,
с великой заменой свободы.
И разумом тронулся, как Дон Кихот
Ламанчский, а может Рязанский.
Везде обалдевший от водки народ
на вид совершенно пизанский.
С утра просыпаешься злой и косой,
расстелишь под завтрак газетку,
кусаешь краюху с гнилой колбасой,
пьёшь кофе с гранитной конфеткой.
В автобус вомнёшься, как шпрота стоишь.
Приходишь на службу — калека.
Руками работаешь, кумполом спишь
и ищешь в себе человека.
Находишь и вновь отсылаешь туда,
откуда явился к нам этот балда.
27
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
28. А. М. Гашкин. Гармонь
Так славно играть на гармошке и длительный звук издавать,
когда окружающих ножки устали и хочут в кровать.
Однажды я шёл про прошпекту, играл на двухрядочке рок.
Согласно его интеллекту ко мне подошёл паренёк.
Велел мне слабать Рио-Риту. Он русской валютой платил,
шутил со мной мордой небритой... У Думы упал он без сил.
Ко мне подошли три мильтона и руки скрутили назад.
Один, как хавбек Марадона, пинал и пинал меня в зад,
потом разбежался, как Бекхем, и пнул, как Рональдо, меж ног.
А дальше сравнить было не с кем. Пеле я уж вспомнить не смог.
С тех пор я играю у рынка, но только стою и хожу.
И новые песни, как Глинка, я лёжа в кровати пишу.
Пишу я романы и пьесы, новеллы про русский народ.
Я очень писатель известный! Весь Мир меня скоро прочтёт.
Пишу я про разные страны, ещё не известные Вам.
Особенно про рестораны, где дали бесплатно сто грамм.
Люблю я играть на гармошке и длительный звук издавать.
За что и подайте немножко. Красиво ж! Тудыть вашу мать.
29. Г. Смирнов. Безмолвная речь для жены
Ты свободна, небрежна, жестока,
холодна и блестяща, как нож.
Твои волосы пахнут востоком,
а сочувствия нет ни на грош.
И не крепок твой чай, и не сладок,
пересолены суп и салат.
От обилья примет и повадок
я неловок, испуган, зажат.
Ты изящна, но спорт и характер
из тебя воспитали бойца.
И порой за ничтожные факты
я имел искаженье лица.
А в минуты слиянья и рая,
когда кости и стены скрипят,
ты молчишь, в потолке растворяя
свой холодный и искренний взгляд.
Ты друзей моих всех распугала
и не любишь привычек моих.
Потому я стою у вокзала
и мечтаю распить на троих.
30, 31, 32, 33
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
34
Как в сумерки красив весенний синий снег!
Стальные облака краснеют по краям...
Ты, Время, не спеши, останови свой бег,
из дальнего окна доносится рояль...
И пальцы, спотыкаясь в музыке своей,
не вытянут никак логическую нить.
Прекрасней всех поёт бездушный соловей...
А сколько нужно мук, чтоб руки с сердцем слить!
Всё ближе, всё точней мелодии канва,
наверно, от повторов клавиши болят...
А мне всё веселей, светлеет голова,
и музыка цветёт, как вешние поля,
Вот тремоло дрожит, как жаворонка трель,
качаются леса аккордами ветров.
А вот капелью нот запричитал апрель,
и стелются дымы в низинах от костров.
У каждой жизни есть мелодия одна —
её берут у тех, кто музыкой богат,
и учат много лет без отдыха и сна,
но сочинить свою труднее во сто крат.