Александр ДОЛЬСКИЙ известен прежде всего как яркий представитель авторской песни. Но Дольский еще и один из замечательнейших петербургских поэтов, он вошел в недавно выпущенную Пушкинским домом энциклопедию «Русские писатели XX века».
«Я влюбилась в вас!»
— Александр, как, на ваш взгляд, выживает авторская песни?
— Конечно, душит ее попса, да и все великие умерли — Окуджава, Высоцкий, Галич. Но людям авторская песня нужна, я до сих пор имею полные залы, приглашают по всей России и за границу. В Америке был раз сорок, в Германии — раз шестьдесят, в Израиле, Скандинавии, даже в Австралии.
В Петербурге выступать труднее всего — если у меня концерт, функционеры от попсы не дают вывесить афиши в центре, только на окраинах. На телевидение не пробиться. Сейчас цензура денег, она сильнее идеологической. Но я стал замечать, что возникает сопротивление засилью рубля и попсы. В какой город ни приедешь — всегда аншлаг, везде много хороших людей. Заваливают цветами, а какие записки! Кому-то жизнь спасли мои песни, кого-то излечили от гриппа, а уж людей, которые встретились благодаря им, — тысячи: «Меня муж заставил слушать ваши песни, и я влюбилась и в вас, и в него». Столько потрясающих случаев!
— Многие поэты с годами пишут меньше, а у вас недавно вышел роман в стихах «Анна».
— Три года, не отрываясь, я писал этот роман. Работалось довольно легко. Задуман-то он был лет 30 лет назад, но не хватало времени сесть и написать. Я много разъезжал, выступал, надо было зарабатывать, у меня ведь трое сыновей. Старшему 30 лет будет в этом году, младшему — 24. Средний, Павел — художник, закончил Академию, но еще студентом его пригласили в Москву расписывать храм Христа Спасителя, у него там четыре самостоятельных работы и несколько групповых. Там собрали лучших художников России, а Павлу было всего 19 лет. Он и роман «Анна» оформил, и другие мои книги.
Я решил назвать роман именем героини, хотя есть и герой — Андрей, но Анна вышла на первый план. Женщина — она намного лучше, чем человек. Я давно живу, много видел, женщины — создания удивительные. Если к ним относиться с почтением, уважением и любовью — то вернее друга нет. И надежнее. Я уж не говорю про женскую красоту, и какие они бывают любовницы. Кстати, в романе есть эротические сцены, притом без всякой физиологии.
Женщины могут составить счастье мужчины. У меня есть такие стихотворные строчки: «Если женщина входит в твой дом, может быть, она послана Богом, и жилье твое станет чертогом, и отныне ты к тайне ведом».
Все гитаристы — алкоголики
— Вдохновение и силы дает женщина?
— Конечно, но ведь поэзия — это еще и судьба, и профессия. Когда ясная голова и наработанная техника, когда много мыслей и чувств, то этот компьютер в голове отлажен практически идеально.
— И как давно начал работать «компьютер»?
— Писать стихи начал в детстве, и с музыкой всегда был на «ты». У меня мама — балерина, выпускница Вагановского училища, в тридцатые годы они всем курсом приехали в Свердловский театр. Отец — оперный певец, все мое детство прошло за кулисами: Верди, Чайковский, Мусоргский, Массне — это был мой воздух, я считал, что раз они так сочиняли, то и я могу. Это, конечно, наивно, но все же придумывать мелодии я умею. И были учителя, которые занимались со мной из любви к искусству, бесплатно, видя, что я фанатично работаю. К гитаре относился, как к живому существу, с такой же любовью. Хотя хороших инструментов в детстве у меня не было. После школы хотел поступать в консерваторию — единственный в Советском Союзе класс гитары был в Киеве. Но мой учитель Лев Алексеевич Воинов, мудрый человек, сказал: «Не надо, Саша. Вот ты сейчас играешь для души, а если это станет твоей работой, желание может исчезнуть». Но со временем я понял подтекст: ты ничего не будешь зарабатывать, никому ты не нужен, как бы ни играл, потому что это Россия, а не Испания. И, как правило, все гитаристы алкоголики.
Я поступил в Политехнический институт и был там первый парень на деревне. Параллельно закончил вечернее отделение музыкального училища. Некоторые преподаватели «Политеха» ставили мне пятерки за то, что я играл сольные концерты. Даже принял участие в первом Всесоюзном послевоенном конкурсе артистов эстрады. В жюри был Райкин. Меня аттестовали в Филармонии как солиста-гитариста, со ставкой 6 рублей 50 копеек. Давали концерты по заводам, по области. Кстати, выступал со Штоколовым, он тогда жил и работал в Свердловске.
Память крови
— Как же вы из Свердловска перебрались в Ленинград?
— Все мои родственники по маминой линии — петербуржцы. К дедушке и бабушке меня привозили еще до войны. Они жили в Лештуковом переулке. Потом был в 1946 году, когда здесь еще царили голод и разруха: город пустынный, но аккуратно собраны все кирпичики разрушенных домов. Помню, как мы с дедушкой утром обходили начальников, а дед был великий портной. Он шил Собинову, Шаляпину, Мамонтову, даже нижнее белье Николаю Второму. И от Сталина заказы получал. Всю блокаду дед был в Ленинграде, работал главным закройщиком на фабрике, которая шила обмундирование.
Ну, а окончательно я вернулся в 1974 году — меня пригласили на работу в Научно-исследовательский институт, и одновременно познакомился со своей будущей женой Надей. Она ленинградка, но жить нам было негде, спасибо, добрые люди выделили шестиметровую комнату-кладовку. Потом у нас была квартира в Купчино, а позже мы переехали и вот уже много лет живем в центре, на Марата.
В свое время я мог в Москву поехать, звали, но меня в Питер тянуло — очевидно, память крови. С матерью я был гораздо ближе, чем с отцом. Кстати, предки по папиной линии — из Воронежа, и они все были священниками.
— С годами вы пришли к вере?
— Сложный вопрос. В 80-е годы, отвечая на записки зрителей о вере, я говорил, что с глубочайшей любовью отношусь к великому философу, гуманисту Иисусу Христу. По-другому нельзя было формулировать. Мне отец в детстве наказал: «Не вздумай никому говорить, что твой дедушка был священник». И я молчал. В школе учили, что Бога нет, но когда я шел на экзамен, всегда крестился: «Боженька, сделай так, чтобы я получил пятерку!»
Сейчас в моем понятии Бог — это некое информационно-энергетическое поле, в котором живут все знания, все науки, вся память, все законы справедливости и несправедливости…
Успех раздражает коллег
— В среде литераторов и бардов вы всегда стояли особняком. Для поэта — нормальная позиция, но ведь барды — это дружеский круг?
— Белой вороной в среде бардов я стал из-за того, что прилично владею гитарой, и из-за нетипичности стихосложения. Коллег это раздражало. Одна бардэсса, выступая однажды по Всесоюзному радио, заявила: «Бард не должен хорошо играть на гитаре». Успех неприятен коллегам, и Окуджаву за это не любили в Союзе писателей. Кстати, моя единственная награда — Государственная литературная премия имени Булата Окуджавы.
А вы знаете, и правда трудно совместить пение и игру. Как-то меня слушали ученые-биокибернетики. Кстати, я заметил, что чем умнее человек, чем мудрее, тем он более искренне воспринимает искусство. И они слушали, как дети. И вдруг между ними затеялся научный диспут обо мне как о сложной биокибернетической системе с механическим приспособлением. Они доказывали, что это невозможно — так играть пальцами и произносить стихи нараспев.
— От политики и политиков тоже держитесь в стороне?
— Я никогда не интересовался политикой. Но как-то давно, еще во времена Собчака, меня выдвинули в народные депутаты. Когда я вошел в зал, где собрались все эти политики, первый раз в жизни ощутил такое враждебное биополе, будто меня опустили в соляную кислоту. Политики — это какая-то особая раса. Конечно, есть и порядочные люди, и все равно я не уверен, что они не грешны…
Как нечестно в отношении к пенсионерам наше государство. Вот у меня еще в СССР вышло 8 миллионов пластинок, я как-то подсчитал, что принес государству около 20 миллионов рублей, что в то время составляло 35 миллионов долларов! У меня было до двухсот концертов в год, и самое большое, что мне причиталось, — 56 рублей за выступление. Основной доход шел государству, а оно в ответ начислило мне пенсию, как бомжу.
— Общепринято мнение, что с годами время для человека летит все быстрее. А для поэта?
— Когда мне было за 30, я каждый раз, ложась спать, думал: «Боже мой! Как летит время, как мало осталось жить». Теперь, разменяв шестой десяток, стал абсолютно спокойным, утром думаю — слава Богу, я проснулся здоровым, полным творческих сил.
«АиФ Петербург» .№ 14 (711) от 4 апреля 2007 г.
