НЕСБЫВШИЙСЯ ПОЛИТИК

«Меньше всего любви достается нашим, самым любимым людям»; «И попробовал молиться, молитва обратилась в песнь»; «И маячит на просторах России равнодушный к свободе народ», – несколько цитат из песен Александра Дольского, концерт которого состоялся недавно в саратовской консерватории. В Саратов из Петербурга Дольский приехал вместе со своей женой Надеждой Александровной, отказавшись от гастролей в других городах.

– В свое время у вас состоялось триумфальное выступление и победа на Грушинском фестивале. Сейчас вы продолжаете посещать этот фестиваль?

– Последний раз был там в 1998 и 1999 годах. Туда приезжает полмиллиона человек. Тысяч пять слушают, а все остальные пьянствуют и торгуют. Жюри из москвичей проталкивает своих знакомых и друзей. Талантливым людям там не пробиться. А их по-прежнему много. В Сибири, Новокузнецке, Новосибирске такие ребята! Выходит работяга, у него руки не отмываются от солярки, и начинает играть джазовые аккорды. И такие стихи поет своим мужественным голосом!

– Вы были артистом Ленинградского театра миниатюр, которым руководил Аркадий Райкин. Каким он вам запомнился?

– Он был мудрый. Очень и очень добрый. Жванецкий ругает Райкина за то, что тот его уволил. Но ведь Жванецкий виноват сам. Он сочинил миниатюры и продал их Райкину. А после это вдруг сам стал читать их где-то на стороне. У Райкина я многому научился: обхождению с чиновниками, не хлопать дверью, не рубить с плеча, не мстить. Аркадий Исаакович так бережно относился к актерам. Из всей труппы ругал только своего родного брата. В его театре я проработал два года, пел и читал стихи. А потом мне стало тесно: стали приглашать на сольные концерты. Вопреки тому, что говорит сейчас Жванецкий, уйти от Райкина было проблемой. Он привыкал к актерам. Я очень долго психологически подготавливал его к своему решению уйти: стал отпрашивался ради своих концертов сначала на два дня, потом на неделю, на месяц. Свое согласие Райкин каждый раз сообщал через администратора. Когда же я заявил о своем окончательном решении, он молчал несколько дней. Потом меня пригласили к нему в кабинет. Он встал. «Саша, я думаю, что отпущу вас. Но все, что было связано с нашим театром, со мной, все это я делал и для вас, хотел, чтобы вас узнали. Чтобы вы не были андеграундом, а чтобы стали известным артистом. Потому что ваше искусство людям нужно». А я в ответ: «Как любил вас, так и буду любить всю жизнь. И считаю вас своим вторым отцом». Мы потом долго поддерживали отношения. И первые мои пластинки вышли только благодаря ему.

– Интересны ваши пристрастия в искусстве.

– Люблю французскую и английскую поэзию. Меньше что-то из немецкой и польской. Из прозаиков моя любовь – Платонов и Зощенко. А каково это «Евангелие от дьявола» – то бишь «Мастер и Маргарита» Булгакова. Круг моих симпатий: Лесков, Распутин, Залыгин, Некрасов, Гашек. Но вершина всего – Чехов. Я люблю поэзию слов, стилистику. Люблю сказки. Если они не подлые и злые.

– А в кино появляется что-то, что вас радует?

– Считаю, что за все время существования кинематографа двумя самыми великими фильмами в мире стали «Поющие под дождем» и снятый совсем недавно «Остров». В «Острове» понравилось абсолютно все, кроме музыки.

– Мама – балерина. Отец – оперный певец. Своим художественным восприятием мира вы обязаны родителям?

– Да. По отцовской линии все мои предки с 14-15 века – священнослужители. Отец, сын попа, закончил только 4 класса церковно-приходской школы. Но пел ведущие партии драматического тенора во всех провинциальных театрах России. Пел даже с саратовским театром! Помню, в 1952 году мы с отцом отдыхали в Ялте. Там на гастролях был саратовский оперный театр. В нем заболел тенор. И отцу предложили спеть пару раз в «Пиковой даме». Сижу в те дни у отца в гримерке. И вдруг заходит Козловский! Вот уж они погуляли в тот день, отец вернулся под утро, и «на ушах». Они были тогда так молоды! Позже я и сам аккомпанировал Козловскому в Свердловске на гитаре. А еще у меня сохранились письма к отцу Лемешева.

Отец матери был гениальным портным. Он шил мужские костюмы Шаляпину, Собинову, Есенину. Шил и Николаю Второму нижнее белье. Был очень красив, среди его предков затесались индусы. После войны мы очень голодали. И дедушка, чтобы нам помочь, приехал в Свердловск из Ленинграда, пошел здесь главным закройщиком в театр. А до этого он всю блокаду проработал в Ленинграде главным закройщиком на заводе, который шил обмундирование. Помню, как мы с мамой в 1946 году приехали к нему. Тот Ленинград врезался в память. Город безлюдный. Дома разрушены. Но все кирпичики аккуратно сложены. Мусора нет. В пять-шесть утра мы с дедушкой уже выходили из дома. Он стучался в дома тем из уже советского начальства, кому шил костюмы. Выпрашивал за давно выполненную им работу. Где-то хамили домработницы. Где-то выгоняли жены. А где-то что-то давали. И эти деньги выручали: нас с мамой надо было чем-то кормить.

– А как вы познакомились с своей женой?

– В Свердловск из Ленинграда приехал ансамбль Альфреда Тальковского. Мне сказали: сходи, там поют и твои песни. Наденька моя стояла на сцене и играла на скрипке. И как увидел – все! Я был кончен! Такая красивая, просто фантастика. Я же был не в ее вкусе. Ей нравились темненькие, с бакенбардами. Сначала ее прельстил мой талант. Уже потом узнала мой характер. Любовь возникла быстро. Когда появились дети, Надя оставила скрипку. А сама мне в творчестве – помощник незаменимый.

– У вас три сына. Уж наверняка, ожидая третьего, надеялись, что появится дочь?

– Еще как! Он и получился такой нежненький, красивый, как ангелочек.

– Почему к нашему городу у вас особое отношение?

– Мне очень нравится Саратов. Особенно его старинная архитектура: купеческая, мещанская, дворянская. Двух-, трехэтажные дома. В Петербурге, который строили итальянцы, подобных нет. Еще кое-где остались такие в Москве. Саратов для меня – это интеллигенция. Моя публика: врачи, учителя, инженеры, ученые, студенты. Их у вас предостаточно. Но страна загнивает. Строй стал воровским. Вот я выступал у вас в консерватории. Сколько людей здесь учится! А кого из них будут знать? Кого из них допустят на телевиденье?

– Дело даже не в известности. Многие выпускники консерватории расстаются с музыкой навсегда только по той причине, что не могут заработать этой профессией на хлеб.

– Это так. И это ужасно. Ведь музыка – высочайшее из искусств! Вспоминаю маму. Она была балериной и зарабатывала очень немного. К тому же, у нее был порок сердца, задыхалась после каждого сольного выступления. Но как она гордилась, что балерина, и профессию свою не бросала. У меня ведь все предки из Петербурга. Мама закончила там Вагановское училище и вместе со всем своим курсом уехала работать в Свердловск. Там я и родился.

– Вы ведь гитарист профессиональный: окончили музыкальное училище.

– Да, но это было уже потом. Сначала, в 17 лет, я стал участником первого послевоенного конкурса артистов эстрады. (Его лауреатами были Майя Кристалинская и Людмила Зыкина, оттуда и пошла их слава.) После этого меня сразу пригласили в филармонию. Порой выступал со Штоколовым. Тогда я играл на гитаре классику. Сам же музыку стал сочинять лет с десяти. Сначала на стихи Есенина, Лермонтова, Пушкина, исправляя в них то, что было мне непонятно. Потом у меня появился друг – старый профессор, который преподавал историю живописи и литературы. Я проводил времени у него больше, чем дома. Он знакомил меня с редкими тогда книгами и подвигал меня на сочинение стихов. Многие свои песни я сочинил именно тогда, в 14-16 лет. Помню, как-то Герман Дробиз, который потом стал известен, однажды мне сказал: «Слушай, в Москве парень появился, который поет под гитару свои стихи. Зовут Булат Окуджава». А я уже к тому времени стал пробовать идти по тому же пути.

– Вас не обижает, что вас чаще называют бардом, а не поэтом?

– Да нет. Вот в 2001 году мне присвоили Государственную премию. Причем решение принимали именно те, кто меня «гнобил». Сам себя считаю больше поэтом. Хотя получается и мелодии придумывать. Это гениально делали Окуджава, Визбор. А вот Высоцкий, пожалуй, больше делал «музыкальную фразировку» (так говорил о себе Бинг Крозби). Он в песне актер гораздо больше, чем все мы, вместе взятые. Стих у него драматургический. Я учился у него внятности фразировки.

– Вы были с ним знакомы лично?

– Только поверхностно. Но я был единственным, кто при его жизни посвятил ему песню. И он к ней отнесся очень хорошо, песня ему нравилась. А дружил я с Галичем, Визбором, Окуджавой. Булат даже пел мои песни на своих концертах.

– Вы говорили, что ваша публика – интеллигенция. А какую роль, на ваш взгляд, она сыграла в перестройке и не оказалась ли сама «в яме»?

– Конечно! Повторилась история с революцией, которую устроила интеллигенция. Сама же и погибла. «Гоп-стоп! Мы подошли из-за угла». Они все подошли из-за угла. Те, кто правит сейчас, это не те, кто сделал перемены, а кто ими воспользовался.

– Статистика считает, что население России через 80 лет уменьшится вдвое. Таково в нашей стране преобладание смертности над рождаемостью.

– Но все же надеюсь на лучшее. В стране большинству сейчас так тяжело. Но может, положение измениться. Вдруг всех воров пересажают? Уж сколько можно терпеть?! Как я презирал коммунистов. А сейчас если меня заставят голосовать (вообще-то на выборы я не хожу), проголосую только за них. А вы знаете, я ведь сам чуть не стал политиком. В 1988 году на первых демократических выборах меня выдвигали в Верховный Совет. Но народным депутатом я так и не стал. Среди нас выбирался тогда и Сахаров. Он, правда, свою кандидатуру снял – пошел по другому округу. А мое место в выборах занял Собчак. Мы с ним поначалу поддерживали отношения, а потом он общался со мной только через секретаря…

– Есть яркая фраза: «Революции задумывают гении, совершают герои, а пользуются результатом подлецы».

– Согласен с этим полностью. А еще говорят: «Революции пожирают своих героев». Я больше лирик. Но в 80-е годы у меня появились социальные песни. Я ведь многому научился у Галича, с которым был дружен. А уж сейчас-то и вообще смотреть вокруг страшно. Стали вкладывать деньги в дороги, в самолеты. Но это в тысячи раз меньше, чем украли. В Саратове спел песню «Свобода». Сам же об этой свободе и мечтал…Но я не жалуюсь. Конечно, у меня бывало по 200 концертов в год. Носился в 80-е годы по всему Советскому Союзу, часто бывал и за границей. Для меня самое главное – свобода слова, отсутствие цензуры. Хотя сейчас многому, в том числе и поэзии, перекрыла кислород «попса». В поп-музыке крутятся такие огромные деньги! Но разве деньги – счастье? Какой в этом может быть смысл? Ведь человеку кроме гречневой каши, молока и яблока ничего не надо! Ну, сделаешь себе ванную из черного мрамора. И что? Ты будешь в ней чище мыться? Те, у кого деньги, считают, что они – российская элита. А они – элита. С ударением на последнем слоге.